На кровати Анны кто-то лежал, со спины Генрих видел только худого человека, который скрючившись, не двигаясь, находился в состоянии полного покоя. Небольшими шагами Генрих подходил к кровати ближе, и, когда обошел её полностью, то увидел жуткую картину. На кровати Анны лежала Петра. Мать Генриха была мертва. Её тело представляло собой иссохшую мумию, которая сгорбившись обнимала подушку с вышитым на ней цветком. Эта ужасная картина и осознание того, что Генрих остался совершенно один, добили его. Упав на колени, он начал плакать. Не имея сил сдержать слёзы и крик, он рыдал прямо в кровать своей сестры. Его отец был мёртв, мать мертва, а сестра бесследно исчезла. «Анна… она могла спрятаться в моей комнате!» Поднявшись на ноги и трясясь от волнения и шока, он медленно пошел в свою комнату. Оступившись от головокружения, он упал на пол, но поднявшись пошёл дальше. Открыв дверь, он обнаружил её такой же опустевшей… никого в ней не было. Сестра действительно исчезла, теперь он остался один в этом мире. Бросив свою семью в попытках помочь, он обрёк любимых на смерть. Он хотел бы всеми силами вернуться назад в тот день, когда согласился отправиться на войну, но это было неподвластно ему, это была его ошибка, за которую он заплатил огромную цену.

Всё, что он мог сделать сейчас — только помочь матери упокоится окончательно. Выйдя из дома, он встретил на себе множество недоумевающих взглядов, которые не понимали, почему их офицер вышел из дома трясясь словно в предсмертных конвульсиях, а его глаза источали скорбь и стыд. Никто не стал ему ничего говорить, все просто молча смотрели на то, как Генрих пошел к сараю и, открыв дверь, достал оттуда лопату. Он пошел к огороду и начал копать. Офицер копал землю в полной тишине, игнорируя недоумевающие взгляды. Стоя около часа на холоде, Генрих закончил копать могилу. Всё это время он думал только о том, что вот-вот его сердце не выдержит, и он замертво свалится в яму, которую только что выкопал сам. В памяти возрождались старые воспоминания из книг, где оскорблённые жизнью люди в припадках горя и душевных страданий умирали от смертельной печали. Как же хотелось ему, чтобы этот отвратительный и подлый рок коснулся и его, лишив всех бед и мук! Тяжёлый труд его успокоил, помог начать думать о других вещах. Но сердце всё равно разрывалось от боли из-за потери всей семьи. Он был опустошен, ему было не важно, что происходит вокруг, что думают, и, чего сто́ят другие люди, а также, чего сто́ит он сам. Устав от своего занятия, он глубоко и быстро вдыхал воздух, от таких действий его голова начала болеть, принеся в сегодняшний день ещё больше страданий. Оставив лопату рядом со свежевырытой землёй, он направился обратно в дом, чтобы последний раз услужить любимой матери. Поднявшись к ней, он осторожно укутал её в простыню, стараясь не причинить бо́льшую боль. Выполняя всё так медленно, что могло показаться, будто его мать была ещё жива, и просто спала, он сам начинал верить в эту маленькую ложь.

Генрих вынес тело своей матери, и каждый кто с интересом наблюдал за метаморфозой офицера, понял из-за чего случился его нервный припадок, — все просто боялись войти внутрь, не представляя того, как мог отреагировать Генрих. Бережно положив Петру в могилу, офицер начал её закапывать. С каждым новым броском горсти земли, он медлил всё сильнее и сильнее. Когда осталось опустить землю на лицо матери, он никак не мог решиться сделать этот шаг. Он ожидал и надеялся, что она откроет глаза и улыбаясь, поприветствует своего сына, который наконец-то вернулся назад, чтобы жить вместе, как раньше: вдали от бед и радоваться друг другу. Последняя горсть земли всё же скрыла лицо Петры, так как руки Генриха бессильно опустили лопату. Когда Генриху стало проще, он окончательно простился с матерью, мысленно пытаясь загладить свою вину. Дальше он закапывал могилу не останавливаясь, и, когда земли уже не осталось, он присел на ступени своего дома, пытаясь перевести дыхание и обдумать дальнейшие действия. Он должен что-то делать, он должен сделать то, чего хотели бы от него родители. Они всегда говорили: «никогда не плач и не горюй», утверждая, что разрушая себя, ты разрушаешь тех, кому дорог. Теперь Генрих был один, он мог разрушить себя до основания не переживая, что кто-то будет страдать вместе с ним. Позади него из дома вышел Вольфганг. Он сел на ступень рядом с другом протянул Генриху знакомую пачку сигарет. Это была та самая пачка, которую Генрих прятал под половицей.

— Я ведь помню твой тайник. — Вольфганг открыл пачку и удивился отсутствию одной сигареты. Взяв одну себе, он предложил другую другу. — Так станет легче.

Генрих взял сигарету, вслед за ней Вольф протянул ему маленький платок, что нашёл в одной из комнат. Генрих помнил его, такие платки шила мать для каждого члена семьи. Он принял этот жестокий символ своего преступления и, вытерев свои слёзы, убрал его в карман.

Генриху уже всё было безразлично, даже если сигарета в его руке резко убьет его или заставит бесконечно страдать, ему будет всё равно. Закуривая предложенную сигарету он ощущал, как горький дым проникает в лёгкие, как задерживается там до следующего выдоха, обжигая и причиняя дискомфорт чувствительному органу. После выдоха стало проще, взамен дыму пришел чистый воздух, что нежно ощупывал болящее нутро. Это действительно приносило легкое облегчение, когда после дискомфорта, он сидел и обдумывал, что всё может быть куда хуже. Мысли путались, и Генрих начал менее серьёзно относиться к происходящему. Он будто находился в другом месте; ощущая всё издали, он чувствовал всё так, словно ему кричали что-то невнятное с большой дистанции, а он никак не понимал, что ему говорят.

Генриха начало подташнивать. Сначала сигарета не имела какого-либо вкуса, просто странные ощущения жжения в груди. Сейчас же в его руках находилась омерзительный стручок, который источал отвратительный запах. Генрих щелчком пальца выкинул её через плечо, пытаясь пустить в полёт через край веранды. Пролетев полметра, сигарета отскочила от деревянной балки и отлетела прямо во внутрь дома. Поднявшись, юноша видел, как его бывший дом начал медленно загораться: сигарета, что он выкинул, задела ковёр на полу. Огонь начал распространяться по всей комнате. Генрих уничтожил всё, одним нелепым движением. Дым от дома имел другой запах, он был знакомым, приятным. Именно запах дыма нёс в себе перемены. «Надеюсь, что этот запах никогда для меня не станет началом роковых перемен», — Генрих сказал вслух свои мысли, надеясь, что всё сейчас окончится любым возможным способом.

— Анны здесь нет. Может быть она еще жива, и не время сдаваться.

Генрих совершенно забыл об этом. Вольф был прав, — Анна могла быть жива. Генрих постарается её найти и уберечь от ужасов этого мира. Быстрым шагом он направился к машине, которая должна была отвезти его в штаб. В городе он попробует узнать, что стало с его семьёй, постарается найти ответы на многие вопросы. Когда же он сел в машину, то увидел Вольфганга, что на фоне горящего дома печально смотрел вдаль. На горизонте в нескольких километрах от пожара должен был стоять его дом, но там ничего не было. Вольф ничего не говорил о том, что он думает, чего он хочет. Он просто молча смотрел на то место, где жил. Скрывая в себе всю усталость и сгусток раздражительных мыслей, водитель машины хотел нажать на гудок чтобы привлечь к себе внимание увлекшегося солдата, и, они могли уехать из этого места. Генрих остановил его, осознавая чувства своего друга.

— Дай ему время.

Когда Вольфганг вернулся к своему отряду, и машина тронулась, Генрих всё время смотрел на свой горящий дом, обдумывая, что перемены несут в себе запах дыма. Никогда больше он не сможет ощущать этот запах без тревоги в сердце.

Чем дальше от своего дома отъезжал Генрих, тем легче ему становилось. Вскоре конвой прибыл в город, где солдат заселили в пустующий отель. Находясь в незнакомой обстановке, Генрих пытался думать о чем-то хорошем. Вольфганг был прав насчёт Анны, её не было в доме, и возможно, она еще жива. Генрих должен как можно скорее узнать правду и найти её. Он лёг на мягкую кровать и попытался уснуть. Переворачиваясь с одного бока на другой, он пытался избавиться от всех посторонних мыслей. Сначала были попытки думать о чем-то нейтральном или хорошем, но вскоре все они блекли перед глазами.