Вот пусть, пусть. Пусть так и будет. Махнуть через ограждение моста и - вниз... Отец придёт потом на Пискарёвку, и будет смотреть, и будет жалеть, что не уберёг, может, даже заплачет. Только ничего изменить, ничего поправить уже будет нельзя. И мама...

Мысли о маме хлёстко ожгли стыдом. Ох, и ду-ура... Маме-то за что?!

Она подняла голову к мокрому небу. Долго смотрела в серую хмарь, и дождь смывал с горячих щёк непрошеную соль.

***

Санкт-Петербург (Финляндский вокзал) - Мельничный Ручей.

Бабушка встречала на платформе. Бывшая гимнастка, она в свои под шестьдесят (восемнадцать плюс, как она сама выражалась) выглядела на отлично. Стройная фигурка, до сих пор - продольный шпагат без подготовки, и уголок на шведской стенке, по утрам бегала на стадионе и качала пресс. Кстати, Лизу гоняла насчёт физподготовки без пощады и без жалости, говорила внучке, что та ещё, время придёт, спасибо скажет старой бабке. 'Старая бабка' произносилось с отменной самоиронией. Тамара Игнатьевна, конечно же, была бабкой по факту наличия внучки, но вот уж 'старой' назвать её не поворачивался язык.

Лето во Всеволожске станет летом турников и кроссов, к гадалке не ходи.

***

Трудно сразу заснуть в другом месте, пусть даже это место - квартира родной бабушки, знакомая с ясельного возраста. Просто здесь, в комнате, всё, всё другое. Мебель, запахи, звуки, стены. Размеренное, старомодное 'тик-так' в коридоре. Влага из форточки, густо настоянная на запахе хвои: во дворе немало сосен. Белый орёл светящегося камня на тумбочке углового трюмо.

Не льётся в окна оранжевый свет уличных фонарей и не шумят привычно машины проспекта. Дом в стороне от трассы, во дворах, по ночам в квартире всегда темно и тихо. И тишина давит на не привыкшие к ней уши...

На кухне зашумел, нагреваясь, чайник. Дверь приоткрылась. Тихий м амин шёпот: 'Лиз, спишь? Чай будешь?'

Сплю, сплю, всем своим видом показывала Лиза. Лежу неподвижно, в обнимку с подушкой, значит, сплю. Отвечать не хотелось. Чаю не хотелось. Ничего не хотелось. И сна как назло ни в одном глазу...

Разговор на кухне из тихого полушёпота перерос в полновесную перепалку. Лиза навострила уши.

- Дура ты, Регинка,- сердито выговаривала маме бабушка.- Мало я тебя в детстве хворостиной потчевала!

- А что, по-твоему? Понять, простить?

- Понять,- убежденно выговорила бабушка.- Простить .

- Мама, ты с ума сошла! Скажи ещё, этого выблядка себе забрать!

- Этот выблядок, как ты изящно выразилась - ребёнок твоего мужа. Любишь меня, люби и моих детей.

Отчаянный скрип стула, проелозившего ножками по кафельному полу кухни. Полувскрик-полурыдание:

- Мама!

- Регина,- вернулась в ответку насмешка.- Я тебе говорила, я тебя предупреждала, по-матерински, но ты упрямо сварила кашу по-своему. Расхлёбывай. И не забывай о Лизе.

- Вот уж о ком я помню всегда!- мамин голос звучал визгливо и зло.- В отличие от некоторых!

- Да? Тогда какое ты имеешь право запрещать ей видеться с отцом и сестрой? Она его дочь, в такой же мере, как и твоя. А та несчастная девочка - родная кровь. Кровь - не водица, Регина. Не водица!

- Мама! Хватит!!!

- Тише ты. Разбудишь...

Голоса свернулись в ватные шарики, забубнили на грани слуха. Лиза начала незаметно для себя засыпать. И вот уже приблизился мост над сумрачной Невой, пролетела над мостом с резким криком чайка. Ветер рвал волосы, не давал дышать. По мосту уходил вперёд мужчина с детской коляской, от неё, Лизы, уходил. 'Папа!'- крикнула она, но голос не прозвучал в сыром тумане, размывающем пространство между нею и мужчиной.

'Папа!'

Не обернулся. Сорвалась бежать, бежала из последних сил, сбивая ноги и дыхание, но при этом оставалась почему-то на месте, как приклеенная. Троицкий мост. Позади Петропавловская крепость, впереди Марсово поле. И уходящий, уменьшающийся на глазах силуэт. Туман перекрывал его, размывал, стирал, словно ластиком, капельками седого дождя, превращая мир в пустую непогожую серость.

'Папа!'

Тишина.

Лиза со всхлипом разлепила глаза, с трудом осознавая себя в комнате бабушкиной квартиры во Всеволожске.

В окно шарахнуло ливневым зарядом, забарабанило по подоконнику. В форточку ломанулось страшное чудовище, чёрное, как сама смерть. Ужас заметался по углам с диким визгом

Хлопнула дверь, зажёгся свет и чудовище на подоконнике обернулось здоровенным, промокшим под дождём до самых костей котярой. Это был не кто иной, как Васька собственной персоной, животное в высшей степени наглое и бесцеремонное.

- Паразит,- охарактеризовала кота бабушка.

- Напугал ребёнка, чтоб ему, - выразилась мама, присаживаясь к Лизе на кровать.- Сдать в мединститут на опыты...

- Ладно, мам, пусть живёт,- справившись с испугом, ответила Лиза; Ваську она любила.

Кота выкупали, вытерли полотенцем. Потом пили чай в молчании, а во дворе шептала, ругалась, стихала и взъяривалась вновь непогода.

Говорить было нечего и не о чём.

В коридоре громко тик-такали часы, отмеряя время.

***

Утро занялось серым и хмурым. Всё тот же дождь, моросящий по-осеннему. Мама уехала в город: работу никто не отменял. Лиза с бабушкой чистили в четыре руки яблоки на варенье. Яблоки были мелкие, недорогие, иногда попадались с 'мясом', то есть, с червячками. Протеины в подарок, так сказать. Два больших мешка.