К тому же правила посещения для посторонних лиц, а он теперь считался именно таким лицом, стали совсем не те, что прежде. Теперь на пропускном пункте сидела лицензированная охрана, следившая на мониторах за всеми перемещениями посетителей. Для получения пропуска на проходной нужно было оставлять паспорт с указанием цели и времени посещения. Ничего подобного в студенческую бытность Евгения, понятное дело, не было. Он застал старорежимные времена, когда университетские двери были открыты абсолютно для всех, когда никто бы и не подумал устанавливать на входе металлоискатели, когда никто не боялся незнакомых людей, и люди почему-то ощущали себя в большей безопасности, чем теперь, когда за ними всюду следили камеры видеонаблюдения.

В тот осенний день он тоже оставил на проходной паспорт, поднявшись в зал университетской библиотеки, где просидел около получаса, а затем пошел прогуляться. Он вышел в фойе конференц-зала, где все так же красовалась сюрреалистическая фреска «Возвращение Орфея», занимавшая всю стену. На ней все так же летел Орфей, задевая струны волшебной кифары. Но орфический гимн звучал не так объемно, как раньше. Натяжные потолки приглушали звуки и создавали атмосферу стеснительной монументальности, как будто осознававшей свою неуместность в новом интерьере.

Рассматривая фреску, он слышал, как на полу поскрипывают кроссовки команды юных студенток, готовивших ко Дню первокурсника ритмичный танец с хлопками в ладоши и синхронным подпрыгиванием. Всюду на стенах висели экраны, на которых беззвучно транслировались передачи университетского телеканала. Но никто не смотрел на экраны, развешанные для чего-то в каждом углу в таком неимоверном количестве.

В переходе появилось еще больше киноафиш, объявлений о мероприятиях, концертах, туристических походах, различных кастингах красоты и подработках для студентов. Вроде бы все, как всегда, но чего-то в университете не хватало – слишком тихо, слишком цивильно везде было. По коридорам неторопливо прохаживались преподаватели матмеха, чьи лица были хорошо знакомы. Они о чем-то разговаривали, но их разговор тоже был каким-то беззвучным и тусклым. А ведь когда-то голоса математиков сразу выделялись дерзновенным остроумием в шумном университетском многоголосии. Все куда-то пропало, испарились запахи математики и пролетарский дух Сорбонны шестидесятых. Даже название университета стало другим. Прежнее название ушло в дождливый октябрь, прихватив с собой дырявый зонт и что-то такое, чего у нового названия не было, как бы напыщенно и пафосно оно ни звучало.

На истфаке его ожидали еще более разительные перемены. Безупречная отделка стен, стильные двери, евроремонт в каждой аудитории. Нигде уже не было старых исчерканных парт и деревянных оконных рам, которые приходилось утеплять к зиме полосками строительного скотча. Он заглянул в «Черную дыру» – так называлась аудитория, где на задней стене красовался забавный рисунок. Один студент нарисовал когда-то, будто в аудитории нет стены, будто стена провалилась в космическое пространство, и вместе с обломками стены в это космическое пространство улетает человек, античная ваза и парусный корабль. Вместо черной дыры в аудитории появилась приличная стена, теперь здесь было безопасно, никто больше не падал в космическое пространство, но от этого почему-то становилось грустно.

Евгений вышел из аудитории и повернулся к расписанию занятий, которое висело возле деканата дальше по коридору. Сколько же раз он вот так машинально подходил к этому расписанию, где толпились студенты. Но в этот раз, еще не успев ничего разглядеть, он заметил среди веселых первокурсников едва уловимое движение света, которое ни с чем не мог перепутать! Не различая лиц в пестрой толчее, он уже знал, что где-то среди этих студентов стояла Она. Да, это была Она! Ее присутствие всегда замедляло ход времени, и в этот раз произошло то же самое – время для него как будто остановилось.

Посмотрев на план занятий, Она вышла из окружения первокурсников и стала широкими уверенными шагами приближаться к нему. Он запомнил каждый ее шаг, каждое плавное движение рук, каждый мимолетный поворот головы, струящиеся золотистые локоны. В этот момент он не мог двинуться с места. Он хотел, чтобы этот момент длился всегда. На ней не было никакой косметики, глаза и ресницы были чуть бледнее, чем запечатлелось в его памяти несколько лет назад. Теперь ей не нужно было никого покорять своей красотой – студенты-первокурсники восхищенно заглядывались на других девчонок. Никто не смотрел ей вслед, никто не видел в ней богиню, сошедшую с небес.

Она просто шла по коридору истфака, как ходят все женщины, и только Евгений знал, что она не переставала оставаться тем же неземным созданием, лишь слегка изменившим свой облик. Как долго он ждал этой встречи, перебрав в голове сотни всевозможных вариантов и ситуаций, лишь бы переброситься с ней парой слов. И вот она шла ему навстречу, ее свободный сарафан струился так легко, а он по-прежнему не мог произнести ни слова. Он не имел на это права, ведь она приближалась к нему не одна. Под трепетным сарафаном с завышенной талией она носила ребенка, как спокойна она была, как неотразима, как сосредоточена на своем материнском счастье!

Все остальное в этом мире не имело для нее значения, было просто бессмысленным. Никто не имел права омрачать ее мысли какими-то словами. Никто, тем более, он. Он улыбнулся, как может улыбнуться лишь человек, осознавший мнимость собственного существования, несуществующей улыбкой i-того числа, над которым была поставлена последняя точка. Его глаза были несказанно рады увидеть ее снова, хотя в них, должно быть, стояли слезы. Она задержала на нем взгляд и вспомнила его – она все-таки его узнала, и это было самое важное, что она могла ему сказать без слов, что могла оставить как утешение, которое нисколько не утешало. Они смотрели друг на друга из двух бесконечно удаленных туманностей, и эти туманности неумолимо разлетались в разные стороны. Разлетались навсегда, разлетались со скоростью света, и целой жизни не хватило бы для того, чтобы преодолеть это расстояние, разделявшее их теперь.

Она проходила совсем рядом… совсем рядом! Это мгновение повторялось и повторялось у него в голове. Он не мог оглянуться, не мог вернуться к ней в ту реальность, которая с каждым новым мгновением удалялась от него все дальше, превращаясь в мираж.

Он сам давно превратился в мираж – в мнимую единицу, не то куда-то шедшую, не то стоявшую всю жизнь на одном и том же месте. Он окончательно запутался, потерялся в этих потоках людей, в этих переходах, лестницах, в этих лицах, деревьях, дорожных знаках. Ему приходилось заново учиться соображать, заново учиться ходить, потому что его прежняя личность не могла больше быть прежней. В его нервной системе выгорел последний предохранитель, позволявший работать всем этим рассудочным микросхемам, аккуратно прошитым в его сознании общественной системой. Он пришел в себя где-то посреди дороги – до него донесся звук оглушительно сигналившей машины, грязный бампер которой упирался ему прямо в голень.

До него дошло, что он стоит на проезжей части дороги, после чего кое-как добрел до тротуара и зашел в первый попавшийся бар. Впервые в жизни ему захотелось зайти в какой-нибудь бар, чтобы там до беспамятства напиться. Выложив на барную стойку бумажник с получкой, он стал ожидать, когда к нему подойдет официант.

– Что будем заказывать? – спросил бармен, протирая салфеткой бокал.

Евгений не видел лица бармена, так что ему показалось, что с ним говорит черная жилетка и черная бабочка на ослепительно белом воротнике рубашки.

– Не знаю, – пожал Евгений плечами.

– Водка? Коньяк со льдом? – предложил бармен, обращаясь к нему. – Эй, да мы же знакомы! Ну, точно! Женич? Мы же в универе на одном потоке учились!

Подняв голову, Евгений узнал в бармене Андрея, знакомого парня-гитариста, игравшего когда-то в студенческой фольк-группе.

– Вот это совпадение, – попытался улыбнуться Евгений.