Через полминуты дверь открылась.

— Если позволите, замечу, что вы давно у нас не были, господин барон, — сказал швейцар.

— Дела, Еремеич, дела… Есть кто-то из гвардейцев кардинала?

— Господин Артеньев, в библиотеке. И ждём господина Ипатова.

Я прошел в холл. Всё, как и прежде. Запах воска, панели черного дерева, портьеры и шторы тёмной материи… Граф Кушелев-Безбородко в первые годы царствования Александра Николаевича выкупил этот особняк у прежнего владельца, графа Орлова, и устроил в нем Клоб Математиков — в пику Английскому Клобу, в то время еще говорили клоб. Теперь прогресс, теперь клуб.

Математиков в Клубе раз, и обчелся, но Клуб стал штаб-квартирой Священной дружины. Со всеми вытекающими.

Освобожденный от шубы, я проследовал в библиотеку.

— Барон, — приветствовал меня Артеньев.

— Граф, — ответил я.

Эмоции в клубе неуместны.

Я сел неподалеку от Артеньева, давая тому возможность продолжить чтение газеты.

Но он этой возможностью пренебрег, и подсел поближе.

— О вас я слышал мало, но то, что слышал — на грани чудес, — начал он разговор.

— Вся наша жизнь — на грани чудес, — ответил я.

— Вы, говорят, теперь миллионщик, открыли синемафабрику, исцеляете сверхбогачей и запросто беседуете с императором.

— Слухи не всегда лживы.

— Я так и думал. Еще тогда, после выстрела, когда вы закрыли собой государя, а потом вдруг при невероятных обстоятельствах исчезли из госпиталя, решил, что дело на этом не кончится.

— Всё только начиналось, во всяком случае, для меня, — согласился я.

— А теперь…

— Да и теперь всё впереди.

— И вы, барон, собираетесь вновь своим телом защитить теперь уже другого императора?

— Все мы, вольно или невольно, своими телами защищаем императора, иногда совершенно того не замечая. Так уж устроен мир.

— И вот вы в Москве…

— Да. Сегодня Морозов открывает электротеатр «Пегас Иллюзия», любопытно посмотреть.

— Вы и Морозова к делу приспособили, это интересно. Он совершенно перестал финансировать социалистов и анархистов всякого толка, ему это стало скучно. Глядя на него и другие фабриканты вдруг да и возьмутся за ум. Дело станут делать, а не со смертью заигрывать.

— Со смертью?

— С революцией. Для господ фабрикантов революция — смерть. И не только в образном смысле.

— Это вы уж слишком мрачны, граф. Хотя, конечно, революции бывают разные. Но ведь причину-то я не устранил. Паллиатив.

— В каком смысле — паллиатив?

— Морозову и тысячам других фабрикантов и промышленников, особенно нового закала, только делать деньги уже недостаточно. Они хотят большего. Хотят влиять на политику, хотят сами заниматься политикой. Оно и с коммерческой стороны выгоднее, зачем платить за покровительство царедворцам, лучше бы самим.

— О политике мечтают? — граф усмехнулся, отчасти саркастически, отчасти печально. — В России единственная возможная политика — это исполнение воли Государя. Никакая другая политика здесь долго не протянет.

— Это они понимают. И потому хотят изменений.

— Каких изменений? Изменения ищите там, по ту сторону Вержболово. А здесь — только следовать воле государя, как бы его, государя, не называли — император, президент или Первый Гражданин. Если предположить, что какой-нибудь социалист, да вот хотя бы ваш любимый Ульянов, вдруг станет правителем, — это я, понятно, в порядке фантазии, — то все, от мала до велика, будут выполнять только то, что он велит, иной политики он не потерпит. Кстати, барон, вы и в самом деле думаете, что Ульянова можно прикормить?

— Попробовать-то стоит, — ответил я. Нет, не потерял нюх Артеньев. Знает, многое знает. — Требушеты — хорошо, а осёл, нагруженный золотом лучше. И, замечу, дешевле. Кстати, об Ульянове. Полагаю, в его окружении немало ваших агентов?

— Ошибаетесь, барон, ошибаетесь. Нет, агенты, конечно, есть, но они не мои. У меня нет никаких агентов.

— Так уж и нет?

— Именно. Вы долго отсутствовали, Магель. За это время много дерьма утекло. Нынешний Государь ясно выразил свою волю: Священной дружине не бывать. Вот нас и нет.

— Проблемы с деньгами, с финансированием?

— С финансированием тоже, не все у нас миллионщики, совсем не все. Но деньги мы бы нашли. Нет, просто по мнению Государя, мы безнадежно устарели. Государь верит в прогресс. Прогресс во всех областях. Он ездит на велосипедах и моторах, он завел во всех дворцах электрическое освещение, даже самовар электрический поставил, он увлекается фотографией, собственноручно возится с реактивами и наклеивает в альбом карточки, он вводит различные усовершенствования в армии и во флоте. Государь считает, что достаточно продвинуть по пути прогресса все государственные институты, включая Охранное отделение, как невзгоды исчезнут сами собой. Да вот хоть опять взять вашего Ульянова: когда его брат стал злоумышлять против Государя — его судили и повесили в назидание другим. А Ульянова младшего, Владимира, при государе нынешнем сослали в Сибирь, платили ему содержание, которому всякий мужик был бы рад без памяти, а когда Ульянов вздумал жениться, вспомоществование стали платить и жене, чтобы они могли нанять прислугу, ходить на охоту, петь песни… Мы же, с нашими методами, показались Государю анахронизмом, пережитком времен Ивана Четвертого. И он повелел прекратить всякую деятельность Священного Союза, как несоответствующую высоким идеалам. И все мы теперь не более как досужие старички, отправленные за ненадобностью в чулан. Сидим, наблюдаем, а действовать — ни-ни. Да и некому теперь действовать.

— Наблюдаете?

— По-стариковски. Сплетничаем, строим догадки между клистирами и притираниями.

— И не пытаетесь…

— Нет, — отрезал граф. — Не вмешиваемся, во всяком случае, не более, чем это позволительно обывателю. Для Государя мы, те кто служил его отцу — балласт. Он окружает себя своими людьми. Нам там нет места. Вам известно, как обошлись с Сергеем Васильевичем Зубатовым? Дельный человек, хоть и молодой. Решил действовать парадоксально — возглавить протест, перевести его в законное русло. Социалисты его возненавидели, тот же Ульянов с пеной у рта боролся против зубатовщины, как он назвал маневры Сергея Васильевича. Еще бы, он, Зубатов, оставлял социалистов без последователей. И вот Зубатова представили чуть ли не заговорщиком, вынудили подать в отставку и выслали во Владимир под гласный надзор.

— Но после убийства Плеве…

— Да, обвинения с Зубатова сняли, даже пенсию назначили, но дело его загубили бесповоротно.

— Хорошо. Но что вы, как наблюдатель, можете сказать о ситуации в Москве?

— О ситуации в Москве, барон, я скажу просто: месяц назад я купил с полдюжины револьверов для всей моей семьи, и проследил, чтобы каждый отстрелял три дюжины патронов в полицейском тире. Вот такая ситуация в Москве. И, что самое поганое, нет одного источника угрозы, она, угроза, рассеяна в воздухе. Нельзя удалить одного или даже десять зачинщиков, их, потенциальных зачинщиков сотни. Что тому причиной? Возможно, прав ваш Ульянов: неудачи в войне поднимают революционную волну. Если бы наша армия одержала решительную победу, всё было бы куда светлее. Но что-то нет побед. Вы читали последнюю статью Пешкова, тоже, кстати, вашего хорошего знакомца?

— Нет, не читал ни последнюю, ни предпоследнюю, я вообще не слежу за его публицистикой. За прозой, впрочем, тоже не слежу.

— Но то, что он на деньги американских социалистов издает в Японии газету, разумеется, знаете.

— Я что-то слышал об этом, но в руках не держал. У нас в Ялте её никто не выписывает.

— Ценю ваш юмор, барон. Так вот, он написал статью, с хлёстким таким заголовком: «Сто сражений — сто поражений», в которой предрекает неминуемое поражение не только армии и флоту, но и самому государственному устройству Империи. И тут же — тут же, заметьте, — эту статейку публикуют и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Берлине.

— Ничего удивительного. Телеграф на то и придуман.