И было так до тех пор, пока киевский князь Олег по наущению ромейского императора Романа I Лакапина не позвал мужскую молодь в военный поход против хазар, для чего разослал гонцов за ополченцами. От Калины гонец просил до сотни молоди на конях. Сотня никак не набиралась, но старейшина добросовестно исполнил княжескую волю, собрал всю молодь, кого-то посадил на коней, кого-то отправил пешим под начальством своего сына Ждана, которого княжеский гонец – дружинник объявил сотником, начальствующим над ополчением. Селяне переиначили это слово в кличку – Сотский, а его родовое имя забыли.

В Киеве прибывших испытали на дубовых мечах и тупых копьях, после чего отправили для практических упражнений на противоположный берег Днепра, чтобы потренировать в полевых условиях. Однако там новобранцев поджидал не только воевода, но и степняки, промышлявшие живой добычей для их перепродажи хазарам. Для неопытной молоди их появление оказалось неожиданностью. Кочевники без труда накидывали на них арканы, утаскивали в кустарники и камыши, после чего призывники бесследно исчезали. В их числе оказался и Сотский – его тоже угораздило поймать аркан и сотню метров пообдирать собой кустарник, прежде чем за терпение «отблагодарили», бросив мешком на круп лошади кочевника. Сотского вместе со всеми доставили в Итиль, столицу Хазарии, где спустили в царскую темницу.

Каган Великого хазарского каганата Иосиф (таков его царский титул) на его удачу лично осмотрел захваченных киевских ополченцев, ожидающих отправки на невольничьи рынки мусульманского и ромейского мира для продажи в рабство, а также молодых славянок, собранных по селам. Осмотр невольников был ритуальным занятием, благотворно влиявшим на душевное состояние кагана, обремененного заботами о благополучии своей империи.

По традиции на выбор ощупывал живой товар, будто куний мех. Его внимание привлек статный славянин – тот самый Сотский.

Показ проводил чиновник, ответственный за сбыт рабов на восточных рынках, знавший язык славяно-русов, который в те времена, по сообщению Л.Н. Гумилева, был общепринятым. По поводу Сотского чиновник сообщил своему царю:

– Мой повелитель! Будучи купцом, проезжал с караваном поселение, из которого этот раб. Его отец старейшина села, держит речной перевоз, через который, повелитель, твои купцы переправляются к германцам.

Услышав, что Сотский – сын славянского князя на речном перевозе, где на ночлег останавливаются караваны его купцов, каган предложил:

– Достоин моей милости. Ромейский вельможа попросил руса в прислугу. Предложи пленнику. – Каган прошел далее.

Война войной, а торг живым товаром между двумя империями никогда не прекращался.

Сотский, хотя и не знал назначение галер, выслушав чиновника, понял разницу между рабом на галере с цепью на ноге и евнухом в гареме ромейского вельможи – от галеры отказался. Его подняли наверх, а земляки остались в царской темнице.

Жизнь резко изменилась к лучшему: помыли, одели, накормили и стали учить манерам евнуха «на вырос» как своего лазутчика, из-за чего в порядке исключения сохранили плоть и позволили принять их веру.

На все ушло немного дней. События кагана торопили, запаздывать с подарком было нельзя, следовало преподнести как можно скорее, чтобы через высокого сановника в царском дворце повлиять на императора при обсуждении вопроса об объявлении войны Хазарии. Подарком был не Сотский, а наложницы. Наскоро обученный, он, как будущий евнух и лазутчик, отправился в Царьград с девицами, которых начальник полона должен преподнести знатному вельможе в окружении императора Римской империи, тот, в свою очередь, – распорядиться ими по своему усмотрению.

Во время плавания будущих наложниц зорко охраняла наемная стража. Одна из пленниц, самая красивая, из знатного русского рода, обращала на себя пристальное внимание, можно сказать, стража поедала ее за красоту жадными глазами, оттого и зверела, а не от зноя. Но не более того – за нарушение неприкосновенности, как и за состояние любого живого товара, насильника и начальника полона ожидала казнь, их семьи обращались в рабство.

Ромеи покупали и принимали в качестве подношений непорочный живой бриллиант, любой изъян в нем мог привести к ухудшению межгосударственных отношений. Каган искал пути к примирению с Романом Лакапиным с помощью славянских девственниц.

Галеры с рабами и наложницами направлялись из Дона в море, когда киевская дружина вышла к побережью. Первый рус, поднявшийся на палубу судна, оказался огромного роста и недюжинной силы, своим длинным мечом с размаху раскроил череп начальника полона, попытавшегося поразить его саблей, прошел по галере дальше, сминая охрану.

Это был Православ, которого Сотский не знал.

Несостоявшийся евнух не растерялся, наклонился над распластавшимся поблизости хазарским начальником полона, будто проверяя, жив он или нет, а сам из-за его пояска вытащил ранее запримеченный кожаный кошель с монетами и спрятал в своей одежде.

Русы собрали доставшуюся добычу. Кража кошеля с деньгами осталась незамеченной.

Первое, что сделал несостоявшийся евнух, как только кошель оказался у него, – освободил красавицу и спустился с ней на прибрежную отмель. На причальном рынке приобрел подходящую для дальнего пути одежду, сторговался с группой болтавшихся здесь освобожденных из плена славян, купил им оружие, доспехи, лошадей и под личной охраной отправился к отцу.

Добравшись до отеческого дома, вопреки обычаям рода, вместо приветствия объявил Калине:

– Отче, уступи старейшинство.

Улыбка на лице Калины буквально застыла, на него будто на морозе вылили бадью ледяной воды.

– Портки с тебя сниму, – возмутился Калина. – Мир решает – не я и не ты.

– Слаб ты с кагана портки сымать, – спокойно отвечал ему сын, тут же возвеличив себя до кагана. – Я теде в числе избранных у самого неба. Аз оженился в походе. – Повел взглядом на небо, а с неба на стоявшую рядом красавицу. – Для тебя козаре. Сын был прежде. Благодари, паки дань не прошу. С меня портки снимать, что с бога: надорвешься и испустишь дух от немощи и греха.

Отец не узнал сына – его будто подменили, перед ним стоял другой и чужой человек.

– Ах ты, змей горыныч, жидовин блудливый! – гуще прежнего возмутился неожиданной и неведанной ранее сыновней дерзостью Калина, замахнулся на сына, но тот увернулся и подтянул к себе саблю.

Старик обомлел, замер, не зная, как дальше поступить, осенился мыслью, что сын за время разлуки разрушил роту, отрекся от родового закона, требующего почитания родителя, с досады махнул рукой:

– На отца слово и оружие поднял, пошел противу старейшины и рода… – передохнул от возбуждения. – Тебе, окаянному, к роду за советом надобно идти, без его благословения не быть ни князем, ни каганом, ни старейшиной, а изгоем. – Пригрозил: – Изгоним из селища нашего.

– Моя дружина и поставит. Кому противу идти? Бабам? Мужики полегли в степях. Кто с тобой? – переспросил и ответил: – У кого дружина – тот и каган. Мы град поставим как Козар, высокой стеной обнесем, торг откроем, кузнецов и купцов заведем. Придет время, с Киевом силушкой померяюсь, – уверенно передернул плечами.

– Накажет тебя Перун! – Калина был бледен, расстроен и возмущен поведением сына, отрекшегося от отца, отчей веры и Киева.

– Перед моим богом греха нет. Твой Перун не бог. Твоя кутина – пустая клеть. Нет в ней такой силы, как у моей веры. – Сотский назвал пустой клетью кутину, в которой проводились родовые обряды.

– Противу рода и Киева замыслил? – угрожающе зашипел Калина. – Перед Перуном предстанешь. Будешь просить заступиться – не заступлюсь!

Последние слова будто возымели действие, да и жена вмешалась, предупредив мужа:

– С тобой против рода и Киева не пойду, сама отчего рода, не хазарского.

Сотский отступился. Не стал дальше измываться над отцом, оставил за ним старейшинство, каганом себя впредь не называл, однако речной перевоз прибрал себе, чтобы самому кормиться вместе с охраной.