Но, надо отдать Чевычелову должное, ткать он, действительно, умеет очень ловко, так и мелькали пальцы. Правда, объяснить толком, как это у него выходит, так и не смог. Педагог, называется!
– Нужно время, – оправдывался он. – Чтобы закончить ковёр, целую зиму просиживали вечерами за ткацким станком. Так с ходу не поймёте… Как-нибудь приеду к вам специально с мастер-классом…
Татьяна Петровна была, конечно, в восторге.
– Будем ждать с нетерпением! – продолжала петь дифирамбы Чевычелову, лишь мельком для приличия взглянув на меня. – И возрождать традиции своими руками. Ведь кто их сегодня хранит? Мастера, народники и краеведы, как мы с вами… Странно, почему я раньше не встречала вас в обществе краеведов, вы ведь, наверняка, в нём состоите…
– Что вы, что вы… – замахал руками. – Я всего лишь так, краевед-любитель, но люблю свой край от души.
– Это главное! – просияла глазами Татьяна Петровна, а я подумала, что ещё немного, и у них начнётся роман. (Не зря ревновал Михаил). Хорошо, они не могут подслушать мои мысли. Я понадёжнее замаскировала ехидную усмешку под маску безразличия, но они всё равно заподозрили неладное.
– Это глиняная посуда тоже девятнадцатого века, – в музее Татьяна Петровна вспомнила о добровольно взятых на себя обязанностях экскурсовода. – Да что я говорю, вы и сами всё видите. Вы, Инга… простите, забыла ваше отчество, ну да вы совсем ещё молоденькая, можно и без него, тоже серьёзно увлекаетесь краеведением?
– Совсем немного, – призналась я.
– Да, сейчас у молодёжи совсем другие интересы, компьютерные игры, Интернет, – покачала головой. Вот у меня тоже два сына…
– Я не играю в компьютерные игры, – закончила я разговор на эту тему. Кому вообще какое дело до моих увлечений?
Татьяна Петровна вздохнула и посмотрела на меня с откровенной жалостью. Видимо, в её глазах я была совсем уж пропащим человеком, которого не интересует ни-че-го ни в этом, ни в виртуальном мире.
От чугунов мы перешли к старинному комоду из дуба.
– Добротную делали мебель, – снова восхитился Чевычелов. – На века.
– Что верно, то верно, – снова согласилась Татьяна Петровна. – И что самое главное, все вещи сделаны с душой. Это всегда сразу чувствуется.
– Верно, – согласился Чевычелов. – Пользоваться такими вещами – одно удовольствие.
И потянул за латунную ручку в форме шишечки.
– Чувствуете, запахло стариной? – он с наслаждением, как женщина изысканный парфюм, вдохнул пылинки, потревоженные в лучах заходящего солнца, и даже полез своим носом с выдвинутым вперёд кончиком, точно желая глотнуть побольше пыли, в ящичек.
– О! – вывернул он шею и глаза, – к верху что-то прилипло. – Может быть, здесь указан торговый знак фирмы?
Он извлёк из комода непрочно приклеившийся листок, но надписей на нём не оказалось.
На пожелтевшей бумаге были набросаны чёрными чернилами фигуры прогуливающейся между деревьями пары – девушки в шляпке и платье, верх которого скрывала перелина, а низ тянулся шлейфом, и молодого человека в шинели.
Лицо девушки было прописано довольно чётко.
Оно было красиво, но в целом почему-то неприятно и кого-то мне напоминало, только, сколько я не пыталась, так и не вспомнила.
Рисунок я, конечно, сфотографировала. Фигуру её спутника художник изобразил лёгкими штрихами, в нескольких местах неожиданно переходящими вдруг в линии-кляксы, похожие на кровавые разводы, и от этого становилось тревожно
Мне показалось, что с этим молодым офицером вот-вот должна случиться какая-то беда…
– Интересно, откуда этот комод? – поинтересовалась я вслух.
– Из того дома, которым пугал вас Миша. Но сама я никаких призраков не видела и во все эти россказни не верю, – решительно заявила женщина. – А вот этот сундук в соседней деревне нашла… Я, когда решила создать такой музей, ходила по деревням, расспрашивала, может, у кого что на чердаках осталось. У кого гребень, у кого утюг, у кого кружева – так и собралось всё это богатство. А колыбель, представляете, была в соседнем доме, но и дети, и внуки там давно уже выросли, а правнуки в городе, поэтому забрала с чистой совестью.
По сосредоточенно сдвинутым бровям Чевычелова я поняла, что его тоже уже мало занимает весь этот бесценный для историков хлам, хотя в другое время и деревянные ложки, и корзины, и лапти заслуженно удостоились бы его самого искреннего и горячего интереса.
– А это наши дети рисовали, – широким жестом показала Татьяна Петровна на стену, увешанную красочными работами, на которых карандашами, фломастерами и акварелью во всей своей безобразной красе был изображён он – Одихмантьев сын.
– К Соловью- Разбойнику, вижу, у вас здесь особый интерес, – Чевычелов даже присвистнул.
– А как же? Соловей-Разбойник – наш любимый герой. После богатырей, конечно, но они жили на самом деле…
– А Соловей-Разбойник? – стало мне интересно, что скажет об этом директор музея старины.
– Был, но только не здесь.
– А где же? – воскликнули мы с Чевычеловым почти одновременно.
– В низшем из миров, не зря тёмной силой в былинах зовётся. А Илья Муромец – воин света – истребил всю нечисть в наших местах. Потому-то ни в какие призраки не верю и не видела их, и видеть не желаю…
Распрощались с Татьяной Петровой мы уже на закате, боюсь, снова к неудовольствию её супруга.
– Вы тоже обратили внимание, Инга Николаевна, что этот и тот рисунок, в доме, нарисовал один и тот же человек? – спросил Чевычелов по дороге в гостиницу, которая представляла из себя самый обычный дом с койко-местами и, боюсь, не исключено, и тараканами…
– Заметила, – пришлось мне согласиться.
К счастью, койко-места нашлись в разных комнатах. Никого из постояльцев в гостинице больше не было. Правда, обе без дверей. Впрочем, мой спутник оказался несколько галантней, чем я предполагала, и не стал заглядывать в проём, когда я укладывалась спать, а ограничился тем, что громко пропищал на весь дом, дескать, не желаете ли вы, Инга Николаевна, прогуляться – подышать свежим воздухом перед сном?
Бродить по орошённым росой окрестностям вопреки романтичному настрою Чевычелова у меня не было ни малейшего желания, и чтобы охладить его пыл, я предложила: «Если только вернуться в тот дом…»
– Лучше мы заглянем туда завтра утром, – Чевычелов скрипнул пружинами и громко захрапел…
– Хватит спать, идём купаться на источник, – услышала сквозь сон девичий голос. Оказалось, не приснилось.
Светло-синие глаза так молодо и хитро поблёскивали из-за кружевных занавесок, что я, забравшись в джинсы и уютный пёстрый свитер, покорно пошла во двор. У окна ждала меня хозяйка дома и она же комендантша общежития.
– Меня, кстати, бабушка Прасковья зовут. Не боишься холодной воды?
Спросонья я опрометчиво ответила «нет».
Прасковья хоть и была уже преклонных лет, но стремительной, весёлой, как песня.
Мне и впрямь хотелось петь, как будто я спала до этого не ночь, а много, много лет и меня, наконец, разбудили, как царевну из сказки. Хоть и не поцелуем, но пробуждение было сказочным. Дождь, который опять же из-за крепкого сна я не слышала, оставил след тумана, и теперь мы шли круто извивающейся тропой по лесу, уже пронизанному первыми лучами-стрелами, поющему ликующую птичью разноголосицу:
«А ночи-то и нет».
Есть мрак.
И звёзды.
Значит, свет».
Чевычелова я решила не будить, чтобы не портил занудством волшебства.
– А вы давно здесь живёте? – что-то в женщине было необычное, и я никак не могла понять, что.
– Как родилась, так и живу, даже не выезжала за всю жизнь дальше райцентра, – весело, словно поддразнивая, ответила Прасковья.
– Разве не интересно? – удивилась я.
– А что интересного? – заговорщицки улыбнулась она. – Города были пылью и пылью когда-нибудь станут, а здесь у нас такая красота! Вот Василий с Верой тоже за всю жизнь никуда не выезжали, а теперь и вовсе одни живут, с тех пор, как дети-внуки поразъехались. Сейчас отнесём им банку молока, – показала взглядом на тряпичную сумку, которую сжимала в руке.
