Ей вспоминалось серьезное лицо Жоржа. И лицо Эдварда. Софи хотелось забыть Эдварда. Боже, как ей этого хотелось! Ведь тогда она стала бы свободной и могла бы полюбить другого. Смогла бы стать счастливой — с Жоржем или с кем-то еще.

Во всем этом крылась некая ирония. Софи никогда не хотела любить. Еще в самом юном возрасте она отбросила глупые романтические мечты и надежды. Она хотела одного: стать профессиональным художником. Но в ее жизнь ворвался Эдвард, с его неотразимым обаянием, с его безупречными манерами, с горячими поцелуями, с его мужской силой… И вместе с ним в ее жизнь вошли глупые девчоночьи мечты.

Софи встала с постели и, не обращая внимания на беспрерывно льющиеся слезы, нашла перо и бумагу. Села на единственный в ее спальне стул — старый и обшарпанный — и взяла книгу, чтобы удобно было писать. Она искала нужные слова, чтобы сообщить Эдварду — он скоро станет отцом. Софи не могла больше откладывать. Он должен узнать. А она должна написать об этом спокойно и легко. И ни за что не дать ему понять, что творится у нее на душе.

«5 мая 1902 года

Дорогой Эдвард!

Немало месяцев прошло со дня нашего последнего разговора, и, безусловно, в этом виновата я. Извини меня. Но поездка в Париж была для меня очень важным шагом. Я сняла здесь квартиру, мастерскую, нашла учителя и компаньонку. Дела идут хорошо. У меня появилось много друзей, включая и мою милую компаньонку Рашель, и здесь мой прежний наставник Поль Веро. Я занимаюсь в мастерской великого Жерара Леона, и он, похоже, доволен моими успехами. Но что самое замечательное — моими работами интересуются два известных торговца картинами. Поля Дюран-Ру, отца Жака, ты знаешь. Он намекал, что готов устроить мою персональную выставку, а это мечта каждого художника. Второй, Андре Волар, имел дело с такими прославленными мастерами, как Ван Гог и Гоген, в те дни, когда они еще не были никем признаны. Оба торговца готовы покупать мои картины. Кстати, не знаю, слышал ли ты об этом: твой портрет недавно продан в Нью-Йорке, а также портреты моего отца и Лизы.

Ну а теперь скажу о другой причине, по которой я пишу это письмо. Надеюсь, ты не будешь слишком потрясен. В конце июня я ожидаю ребенка. Думаю, тебе следует об этом знать.

Надеюсь, у тебя все в порядке.

Софи О'Нил».

Она торопливо, боясь утратить решимость, сложила лист, сунула его в конверт и запечатала, радуясь, что ни одна слезинка не испортила веленевую бумагу.

Африка, Кейп-Колон, август 1902 года

Лопата вонзилась в землю. Эдвард поднажал. Он втыкал лезвие все глубже, переворачивая влажные пласты красной земли. Работал с безумным прилежанием, двигаясь как автомат, несмотря на то что руки страшно устали и при каждом движении ему казалось, будто мышцы вот-вот лопнут. Но он не обращал внимания ни на боль в мускулах, ни на боль в суставах. Не останавливался, хотя все его тело сводило судорогой. Казалось, подобное самоистязание приносит ему облегчение.

— Почему бы вам не нанять кого-нибудь?

Эдвард вздрогнул. Неподалеку стоял пожилой человек и глядел на него. Эдвард смутно припомнил, что это фермер — правда, от его фермы ничего не осталось, ее сровняли с землей по весне, когда снова вспыхнули конфликты. Рассказывали, что жена и двое сыновей старика погибли в огне.

Эдвард понимал: в его душе что-то умерло — потому что чудовищная утрата этого человека не вызывала в нем чувства сострадания. Он вообще не испытывал никаких чувств, внутри у него было пусто.

Эдвард опустил лопату. Он трудился весь день, с самого рассвета, не давая себе ни минуты передышки, и не собирался останавливаться до заката. Но сейчас он направился к одинокому уродливому дереву, под которым бросил свои вещи. Взяв флягу, жадно глотнул воды. Старик все еще смотрел на него и, похоже, не собирался уходить. Эдвард не обращал на него внимания.

Но фермер заговорил снова:

— Почему вы не наймете помощника? В городе немало парней, которые рады подработать.

— Мне нравится работать одному, — грубо бросил Эдвард. Он не хотел ни с кем разговаривать. Не сейчас. Вообще последний его разговор состоялся в канун Рождества, с матерью Софи. А на следующий день он отплыл в Африку на британском торговом судне.

— Я знаю, вы в состоянии нанять работника, — продолжал старик, внимательно всматриваясь в Эдварда. — Всем известно, вы богаты, хотя и не показываете этого ничем. Вот только швыряетесь алмазами, словно они растут в здешней грязи.

Эдвард, не отвечая, поднял заступ. Ему действительно пришлось продать несколько маленьких алмазов, когда он в феврале приехал в Южную Африку. Без наличности он оказался еще в Нью-Йорке, что стало одной из причин его возвращения в этот земной ад. Именно поэтому он сам трудился, как раб, на своем руднике. И это никого не касалось.

Представитель компании «Де Бирс» приезжал к Эдварду неделю назад с предложением откупить его участок. Эдвард отказался, хотя это и выглядело чистым помешательством. Ему предлагали целое состояние, уступи Эдвард, он смог бы сразу уехать домой. Но он не знал, где его дом. В Нью-Йорке? Но был ли ему домом особняк на Пятой авеню? Или его дом — роскошный номер в отеле «Савой»? Но уж наверняка его дом не в Калифорнии. Эдварду казалось совершенно немыслимым вернуться на ранчо Мирамар, где жили его отец и брат Слейд с женой и ребенком. Не был ему домом и Сан-Франциско, где жила его мать. Эдвард не виделся с ней два года — с тех пор, как его родители разошлись.

У него все ныло внутри. И все тело болело, и в голове что-то воспаленно пульсировало. Нет, ему незачем продавать свой рудник. Ему некуда ехать. Да и не хотел он никуда ехать. Словно Хоупвилл, Кейп-Колон в Африке были его подлинной судьбой, его жизнью.

Именно Африка, а не Париж, где жила она.

Эдвард разозлился на себя за эту мысль. Схватив лопату, он повернулся спиной к фермеру и снова начал копать.

— Странный вы человек, — заметил старик, обращаясь к его спине. — Так себя ведете, словно вам нравится себя мучить.

Эдвард упорно молчал, и в конце концов фермер ушел. Если Эдвард и хотел измучить себя, это его право.

И он не прекращал работу до тех пор, пока на плоскую, голую равнину не упали сумерки. Это время дня Эдвард ненавидел сильнее всего, потому что, возвращаясь в город, он, несмотря на физическую усталость, не мог избавиться от тяжелых мыслей.

Собрав все, Эдвард вскинул рюкзак на плечо и с лопатой в руке отправился в Хоупвилл, изо всех сил стараясь не думать. Но как это было трудно! Настолько трудно, что в этот момент Эдвард не отказался бы и от компании старого фермера. Уж лучше слушать чей-нибудь голос, нежели бороться с собственными пугающими мыслями.

К тому времени как Эдвард дошел до Хоупвилла, он здорово разозлился. Разозлился на себя, на Софи, на весь мир.

Во всем этом крылась некая зловещая ирония. Эдвард вмешался в жизнь Софи, чтобы помочь ей стать свободной, и при этом сам обратился в раба. Софи совершенно забыла о нем, а вот он не в состоянии забыть Софи. Не мог забыть ее ни на день, ни на час, ни на минуту. И не важно, чем он занимался, ничто ему не помогало.

Эдвард прошагал по главной улице городка, кивая встречным торговцам и солдатам. Поскольку поезда из Кимберли шли через Хоупвилл, красные мундиры то и дело попадались навстречу. Перемирие было подписано еще в мае, но тем не менее между сторонами регулярно вспыхивали кровавые стычки. Ни африканеры, ни британцы никак не могли угомониться.

Улица, широкая и тихая, была залита грязью. В долину Оранжевой реки пришла осень, дни стояли прохладные и приятные. Но все вокруг утопало в грязи; сезон дождей затянулся, и сами дожди в этом году были необычайно сильны, в результате чего беленые стены домов на окраине города покрылись пятнами серовато-коричневой грязи. Да и в центре было не лучше, владельцы домов не трудились красить стены, зная, что им все равно не перебороть зимнюю грязь или летнюю пыль. Скучные, зачастую обветшавшие дома с фальшивыми деревянными фасадами уныло выстроились вдоль улицы, на которой не росло ни единого дерева.