Растоптал невразумительные годы,

Разжевал невыносимые слова.

Анатолий Соколов

По нашей улице с запада на восток в низких зелёных берегах течёт светло-серая речка асфальта. Вскоре она поворачивает на север и через километр впадает в широкий свинцовый поток трассы, несущийся в Город.

Июль двухтысячного года. Семь часов утра. В воздухе ещё держатся остатки ночной прохлады, но день обещает быть жарким – как и предыдущие, которым уже потерян счёт.

Сосед напротив, Иван Иванович Чебак, выгнал из гаража свой «москвич» с прицепом: хочет успеть до жары накосить травы телятам. Иван Иванович высок, толст, и чуб его вечно торчит дыбом: «Как у бешенного на хате», – говорит его жена Таисия Пантелеевна – Таська или просто Чебачиха.

Чебаки одни из немногих, кто не извели коров, и даже увеличили своё стадо. Встают соседи рано. Хозяин уже отогнал на пастбище четыре коровы, тёлку и двух быков. Сейчас он несёт и устраивает в прицепе косу и грабли. Взмахом руки здоровается со мной через дорогу.

Таисия Пантелеевна выходит со двора на тонких ножках: в руке сумка с большой баклагой воды: муж её, когда работает, пьёт как конь.

– Всё заперла? – спрашивает Иван Иванович.

Положительный ответ – сигнал к отправлению. Поехали.

Мои соседи через стенку тоже давно встали. Хозяйка Надежда Васильевна Черемшанова с дочерью Светланой снуют между домом и летней кухней то со сковородкой, то с чашками, накрытыми полотенцем, то с кофейником. Струящийся с их двора воздух пахнет жаренным мясом и – сногсшибательно – настоящим, а не растворимым, кофе.

Стараются соседки не для себя – для своего квартиранта. Зовут его Павел Иванович Терёшкин. Он не простой человек: без мяса не завтракает и не обедает. И кофе требует варить себе не на водопроводной, а на колодезной воде. Ему надо успеть как следует поесть: рабочий день у него с восьми, не то что у нас – отпускников, совершенно свободных до августовских педагогических совещаний.

Пойду и я завтракать.

Не успели мы с женой допить чай, а уже проснулся телефон.

– Начина-аа-ается! – протянул я с досадой, и пошёл в комнату. – Слушаю.

– Скажите пожалуйста, Павел Иванович принимает?

– Да, да, принимает.

– Извините, что побеспокоила. Мне Надежда Васильевна дала ваш телефон. Мы живём далеко. Вдруг он сегодня не работает, а мы приедем. Только бензин и время потратим.

– Я понимаю. До свидания! – сказал я дружелюбно в трубку, а положив её, добавил со злостью. – Какого чёрта она даёт всем наш номер!? Что мы – справочное бюро или дети на побегушках?

Напротив нашего окна незнакомый мужичок привязывал к забору гнедую лошадку и при этом старался рассмотреть нас сквозь тюлевые шторы. Я поспешил выйти, и вовремя: незнакомец уже открывал калитку:

– Здорóво, добрый человек! – сказал он, приподняв фуражку. – Электросенс здесь принимает?

– Нет, вам туда, к соседям.

– А? У соседей, значит, принимает? Ну пойдём к соседям. Слышишь, бабка? К соседям надо идтить. Давай слезай, поплетёмся потихоньку.

Мужичок был невысок ростом; коричневое лицо, выдубленое сибирскими морозами, ветрами и солнцем, всё в глубоких морщинах; на правой щеке у уха след от ожога. Чёрная рубашка – чтобы не очень бросался в глаза грязный воротничок, пыльные брюки, стоптанные ботинки, наверняка купленные ещё при Советской власти; фуражка – и того старее – такие давно не носят. Сразу видно: жизнь его потёрла жёстко.

Он помог слезть с телеги женщине лет шестидесяти, исхудавшей, с обвисшей на шее и руках желтоватой кожей. На ней было далеко не новое ситцевое платье в полоску, с короткими рукавами; голова повязана белым платочком, тонкие ноги обуты в галоши. На лице читалось страдание. Она перевалилась, охнув, через грядку телеги, и вцепилась в подставленное мужем плечо.

– Палочку возьмёшь? – спросил он.

– Да что ж я к чужим людям с палкой запруся?

– Ничего, потерпят. Ты делай, как тебе лучше.

– Не… Я уж так.

Она пошла, при каждом шаге охая и заваливаясь на правую сторону, с которой её придерживал муж.

Я поспешил вперёд, открыл и подержал калитку, которая у Черемшановых на лёгкой пружине, чтобы закрывалась, но не хлопала. К дому вела дорожка, выложенная плиткой; справа за забором – садик с ранетками, черёмухой, вишней, малиной и смородиной, дальше, параллельно дому, летняя кухня, через стенку с моей; за ней в дальнем углу стояла «тойота», на которой приехал экстрасенс.

Во дворе никого не было. Когда мы подошли к высокому крыльцу, я подставил болящей плечо, она обхватила мою шею, и мы с мужичком подняли её по ступенькам и ввели в широкие светлые сени.

В сенях на диване за столиком сидела Светка – восемнадцатилетняя девица, крашенная в блондинку, с серьгами в ушах, тупая, как пень, хоть и дочь учительницы. Глядясь в зеркальце, она подмазывала ресницы. Губы и ногти успела покрасить до нас.

Перед ней лежала общая тетрадь и шариковая авторучка.

– Вы записаны? – спросила она, не ответив на наши приветствия, и будто не узнавая меня – своего учителя и соседа.

– Не, мы у первый раз, – сказала женщина.

– Что так рано? Нет ещё приёма. Ладно, пойду спрошу у Павла Ивановича. – Светка пошла в дом, оставив нас стоять.

– Он вас примет, – сказала она, вернувшись. – Как ваша фамилия?

– Лыкова Евдокия Сергеевна, – ответил за жену мужичок.

Светка записала.

– Приём стоит пятьдесят рублей. Платите.

– Кому?

– Конечно мне, кому ж ещё?

Лыков достал из кармана кошелёк, такой же потёртый как он сам, вынул три смятые десятки и, покопавшись и близоруко щурясь, четыре пятирублёвые монеты.

– Проходите, – сказала Светка женщине, – а вы подождите во дворе.

Мы вышли.

– Важная секлетарша у электросенса, – сказал мужичок.

Я вовремя заметил у дверей летней кухни Надежду Васильевну и ничего ему не ответил.

А мог бы сказать, что выпускной экзамен по математике важная секретарша провалила, но мы поставили ей даже не тройку, а четвёрку, как дочке коллеги. И в то время, как умники и умницы нашей сельской школы с опухшими головами и страхом в сердце готовятся к вступительным экзаменам в вузы, Светка уже зарабатывает приличные деньги, и плевать ей на институт – надо будет, диплом она купит.

– Что с женой-то? – спросил я, садясь с Лыковым на крылечко.

– Да плохи дела… Прошлым летом захворала. Управились маленько с делами: картошку убрали, сено заготовили – повёз её в районную больницу. Дали направление в Город. Поехали после нового года, а мне говорят: ты чего, дед, раньше-то думал? Теперь поздно». А на днях узнала жена про электросенса. «Давай, – говорит, – поедем. Умирать-то страшно. Белый свет ненаглядный. Авось поможет». Да куда там – поможет. Но испыток не убыток. Сосед недавно «запорожец» разбил, так я у него колёса выпросил, присобачил к телеге, чтоб не трясло, да двинули спозаранку. Люди-то говорят, очередь больно большая, надо пораньше занять.

– А вы откуда?

– С четвёртого отделения.

– Погодите. Лыковы… Лыковы… Лет пятнадцать назад был пожар на ферме. О вас в районке писали… Как вы скот спасали…

– Было дело.

Я смотрю на его обожжённую щёку, и вспоминаю Василя Павловича Черемшанова – отца Надежды Васильевны. Он был танкистом, воевал на Курской дуге, и у него щека была обожжена так же, как у Лыкова. Мой отец был с ним очень дружен: Василий Павлович работал в совхозе парторгом, а мой отец заведующим мастерской.

– Работаете? – спросил я Лыкова.

– Работал бы, да негде. Ферму закрыли, скот порезали. Мы все там раньше работали. Бабка-то уже на пенсии, а мне ещё пять месяцев.

– И какая у неё пенсия?

– Да никакая! Пятьсот рублей. И мне не больше светит. Вот так-то. Заработали! Жили, жили – не нажилѝсь, а прожилѝсь. Да это ничего. Одному остаться – вот это страшно! Баба как-то лучше к этому приспособлена – одной жить.