По-прежнему лил дождь, глухо ворчал гром, а серые тучи оплетали призрачные сети молний. Изо рта при выдохе вырывались облачка пара – вот-вот дождь сменится снегом и вступит в свои права зима.
– Это мало что даст, – отозвалась матушка Шанэ из-под капюшона. – Если человек умирает в беспамятстве, его дух тоже какое-то время в растерянности и плохо соображает. И мечется. Тебя могло унести с места смерти и в соседний город, и ещё дальше. Конечно, хорошо, что есть отправная точка для поисков. Но это всего лишь отправная точка, сынок. Так где? И когда? Во времени ты ориентируешься?
– Само собой, – обиделся парень. – Я сразу, как очнулся, нашёл мужика с газетой и посмотрел на число. И потом наблюдал и считал, пока сюда добирался.
– Погоди, дойдём, – попросила она. – Время терпит.
У лавки булочника матушка Шанэ свернула в проулок. Третий остров, торговый и оживлённый, был застроен очень плотно – тесные проулки между домов и никаких оград. И люди чаще всего жили там же, где и работали: первый этаж – лавки или мастерские, второй – спальный. И все дети матушки жили на Третьем острове, неподалёку друг от друга.
Их действительно уже ждали – в тёмном окне призывно горел багряный огонёк, а входная дверь была открыта. И старшая дочь матушки, Данэ, караулила в прихожей, одетая, несмотря на за полночь, в рабочее синее платье.
– Ма, где ты его нашла? – Данэ чмокнула матушку в щёку и с любопытством посмотрела на хмурого Кьюна. – Заболел, да? Недели две назад, полагаю. Проходите, – она закрыла дверь и поёжилась: – Гроза-то ледяная какая… Ма, у меня на ночь останешься. Девочки обрадуются – они тебя всю осень только из окна видели. И не спорь. Я знаю, что свеча у тебя с собой. Давай плащ. Мои спят давно, в дальний кабинет пойдём.
Дом дочки был одним из самых старых в Семиречье – с тремя этажами, длинными широкими коридорами и лестницами, высокими потолками и окнами в пол. И противными ледяными сквозняками, от которых не спасали ни халаты, ни жарко растопленные очаги, ни согревающие стены заклятья. Однако и Данэ, и её гости отчего-то любили это неуютное строение. На первом этаже жила её семья – муж, две дочки и родители мужа, а на втором и третьем несколько лет назад обустроили гостевой дом, и его комнаты никогда не пустовали.
Выдав матушке тёплые тапки и пушистую шаль, Данэ, зябко кутаясь в шерстяной платок, взяла с тумбочки свечу и поспешила по сумеречному коридору вглубь дома – мимо дверей первого коридора, библиотеки, кладовок и кухни, до поворота налево и дверей гостиных. Второй кабинет из-за общения с призраками она нарочно обустроила как можно дальше от спален.
– Две недели… – пробормотала матушка Шанэ, идя за дочерью. – Сынок, а папаша твой когда в храм с письмами бегал?
– Да кто бы знал… – поморщился Кьюн. – Дат-то на подделке и помолвочном свидетельстве нет. Но я могу их стащить – силы есть. Надо?
– Ни в коем случае, – отказалась матушка. – Папаша твой заметит – неладное заподозрит. Но вот тщательно изучить свидетельство… А ещё больше надо признать тебя хотя бы пропавшим без вести, чтобы сыскники взялись за дело. Кто-нибудь, кроме папаши и подружки, может тебя хватиться? И есть ли у них повод?
– Матушка с отцом не живёт давно, – мрачно качнул головой парень. – Уж лет пять как у неё другая семья, и мы не общаемся. У нас никогда отношения не складывались. Дедов нет. Друзья есть – пара хороших ребят, но мы нечасто встречаемся и не переписываемся. Да и не спохватятся они – я им даже не говорил, что уезжаю. Думал, по дороге напишу, но не успел.
Данэ открыла дальнюю дверь и пропустила гостей вперёд.
Кабинет был крохотным – стол с зажжённой багровой свечой, два стула, кресло в дальнем углу и книжный шкаф подле. Вот и вся нехитрая обстановка. И, конечно, чайник, над которым вился, вытекая из длинного носика, ароматный дымок. Данэ отдёрнула штору и взяла с широкого подоконника поднос с чистыми кружками и пряниками.
– Садись, – кивнула она призраку. – Рассказывай. Да чай пей. Слишком давно ты умер, парень, потерянная память нескоро вернётся. Сразу нужное не вспомнишь, но чай поможет.
Матушка Шанэ пристроилась в кресле и с интересом выслушала историю Кьюна: уехал в начале осени, почти добрался до Приграничья, где жил друг и где парень собирался немного погостить. Но в дороге что-то случилось. До друга не добрался – это Кьюн помнил точно. А вот как и чем заболел, где слёг – нет.
– Очухался в Большеустье, – угрюмо закончил он. – Это мелкий городок в паре дней от Приграничья, где разливается Говорливая, а других рек нету. Своё тело не нашёл. Повезло ещё, что в городе уже лет сто, что ли, какой-то дед призраком торчит – вроде как сторожит его. Он мне и объяснил всё, и сюда направил. Я окрестности обшарил – а вдруг бы себя нашёл, – но нет. И сюда рванул.
Матушка, загодя достав из кармана плаща блокнот и песчаное перо, быстро записала данные и мягко спросила:
– А зачем остался? Почему от Призрачного причала отказался? Из-за девочки?
– Сначала из-за тела, – сморщился Кьюн. – Нечего валяться где попало. Хоть и не заплачет обо мне никто… а всё равно. Когда до дому добрался, думал, напишу папаше письмо – пусть найдёт. Отец всё-таки. Я к тому времени уже мог держать в руке предмет – минут пять, но мне бы хватило. А у него это свидетельство на столе. Сначала хотел в реку его… Но главное-то не в бумажке. А в храме. Оттуда-то запись никуда не денется.
– Сколько дней прошло между тем, как ты осознал себя призраком, и появлением дома? – Данэ разлила всем чай. – Как добирался? Что последнее живым помнишь?
Кьюн нахмурился и зашевелил губами, подсчитывая. Данэ поставила перед ним чашку с чаем, вторую отнесла матушке и села с третьей напротив призрака.
– Живым помню лодку, – наконец сказал он. – Бурная Говорливая… трусливый лодочник. Дед лодкой правил – колоритный, знаете, такой. С бородой до пупа и брови густые, глаз не видать. А ещё боялся он – реки боялся. Всё около берега держался почему-то. Как звать, не знаю. Но сел я к нему… в Тихолесье. Да. Вроде там. Поутру. А к ночи уснул… и всё. У деда ещё лодка очень старая и маленькая – там едва ли двое-трое усядутся.
Матушка и это быстро записала.
– От Большеустья досюда… неделя, – Кьюн снова нахмурился. – Но могу напутать – спешил я очень. Почти не останавливался, день и ночь торопился. Шёл на север по Говорливой. Бежал даже.
– И, конечно, набрался от неё, – покачала головой Данэ. – Да ещё и к началу Мёртвого времени поспел – когда силы рек из берегов выходят и пропитывают призраков туманами и днём, и ночью.
– А я виноват? – огрызнулся парень.
– Нет, конечно, – вмешалась матушка Шанэ. – Как вышло – так уж вышло. Не ссорьтесь, дети. Лучше вот что, сынок, скажи. Ты уехал в начале осени. Путешествовал. Как думаешь, не мог папаша сразу после твоего отъезда заженихаться?
– Нет, – ответила за него Данэ. – Я читала об этом обряде, ма. Не мог. Сначала помолвка – чтобы подумать и чувства проверить. Но через луну молодые – или живой молодой – обязан прибыть в тот же храм для свадьбы или разрыва. В тот же день. Ровно через тридцать дней. Раз нашлось только помолвочное свидетельство, то время ещё есть.
– Но оно может кончиться в любой момент, – прошептала матушка.
– Что же случилось, из-за чего твой папаша заторопился? – проницательно посмотрела на призрака Данэ.
– Да проигрался поди, – скривился он. – Сильно. Сильнее обычного.
– Или всё-таки узнал от кого-то, что ты умер? – прищурилась матушка Шанэ. – Если в твоих документах написан папашин адрес, а твои вещи никто не стащил… Ему написали. Он подделал твоё согласие. И теперь выжидает. Эх, знать бы, сколько у нас времени до…
– С поддельными документами обряды сочтут недействительными, – заметила дочка. – Даже свадебный, если тот самый день случится завтра. Ма, ты куда?
– Однако девочку и её семью ограбят. Да убегут из Семиречья, да на дно залягут, – матушка Шанэ встала и поставила на стол пустую чашку. – Я к сыскникам, дорогая. Ну-ну, не сверкай глазками на мать. Негоже тянуть.
