- Ухожу... не хочу, но... я должен... обречен... Я бессмертен... ты... прости... Постарайся... жить...

Бессвязны были его слова, но Берен понял.

Он был слаб. Он мог только одно - почти шепотом петь ту Песнь, что пела в его видении окровавленная Ночь, и он пел, не понимая, откуда идут слова, держа на коленях голову умирающего короля. Так умер король Финрод, благороднейший из королей Нолдор. Умер в вонючей грязной темнице, на скользких холодных плитах, в цепях, словно раб. И не народ его оплакал своего владыку, а безвестный еще смертный, обреченный сдохнуть в гнилой дыре темницы. И плакал он, и пел, уходя в Песнь, чтобы не вернуться.

И тогда другая песнь снизошла во Тьму из Света. И, погружаясь в беспамятство, Берен понял, что - возвращается.

С недавних пор остров Тол-ин-Гаурхот стал мрачной темницей даже для его жуткого хозяина. Людей здесь больше не оставалось - вернувшись последний раз из Аст Ахэ, Гортхауэр под разными предлогами разослал отряды. Теперь здесь были только Орки и волки. Первые старались не попадаться на глаза без необходимости. А с волками Майя издревле водил дружбу, еще с той поры, когда именно эти звери привели к нему Мелькора. Когда Майя уже совсем отчаялся и был готов вернуться в Валинор... Гортхауэр стиснул зубы и глухо застонал. И все-таки Учитель был прав. Нет ему места в Арде - не творец, разрушитель. Один раз его простили. Теперь... Нет. Нельзя же постоянно считать себя виноватым, нельзя... Люди хоть убить себя могут... Нет, хватит. Пусть будет что будет. Да, был неправ, сказав правду. Но просить прощения - нет. Просто нет смысла. Он простит, но легче-то разве будет? Так пусть все идет само собой. Майя Гортхауэр больше не существует. Есть Жестокий, ненавистный всем. И себе тоже. Что же, остается одно - выполнять свой долг и получить свое воздаяние ото всех... Теперь - настоящее одиночество. "Что же мы делаем с тобой, Учитель? Почему всегда между нами разлад? Почему я всегда делаю что-то не так..." Да нет, не все. Долг воина выполнял, и воистину, не было военачальника лучше его. "И это все... Я способен лишь на дела крови и разрушения... Пусть. Даже если прикажет - я не стану другим. Я это я, и меняться не стану даже в угоду ему. О, что же я делаю, я уговариваю себя... Знал бы кто - на брюхе приползти хотел бы, умолять о прощении... Но ведь я не буду каяться. Нет. Пусть это гордыня, да только все остальное уже перегорело..."

Он вздрогнул от внезапного шума и инстинктивно схватился за меч. Но это был волк Драуглуин со страшной рваной раной на горле. Желтые, налитые кровью глаза встретились с глазами Майя, и тот прочел предсмертные мысли волка. Красивая девушка на мосту... Огромный волкодав в золотом ошейнике... Так. Он узнал - это дочь Тингола. Майя осторожно погладил по голове волка. Пусть уснет - так легче умирать.

Мысли быстро проносились в его голове, пока он почти бегом шел к выходу. Пустые коридоры полнились эхом его шагов. Казалось, он здесь совсем один. Мысли были четкими и холодными, как и его спокойный гнев. Он был Жестоким, но жестокость его была тоже холодной и спокойной.

"Дочь Тингола. Если верны сведения, она пришла сюда за этим человеком, что сопровождал Финрода. Ну вот и случай. Если она будет у меня, они мне все расскажут. Странно. Раньше я взглядом мог заставить любого говорить... Неужели я стал столь слабым? Или жестокость моя выжгла все? Довольно! Нет! Пусть все трое предстанут перед Учителем. Она слишком ценная добыча. Если он сам возвратит дочь Тинголу, и с почетом, то Нолдор придется распроститься с надеждами на общий союз Эльфов. Да. Пусть судит всех троих он. Довольно с них. Но пес сдохнет..."

Солнечный свет почти ослепил его, и он инстинктивно закрыл глаза ладонью. А затем он увидел Лютиэнь. "И как мне с ней заговорить? Лучше бы кто другой... кто, здесь только Орки и волки..." Еще несколько шагов... Глаза в глаза. "Этого не может быть... Бред. Не-смотри-ей-в-глаза. Ты Жестокий. Не-смей-отпускать-себя-не-смей..."

...Гэлеон и Иэрне стояли рядом с ним - в последний раз. Никто ничего не говорил - что объяснять? Гортхауэр бессмертен. Они - нет. Они останутся в прошлом, а он будет жить... Нелепы были его слова в этот миг:

- Только помни - твоя сила в быстроте и ловкости. Утоми противника, тогда - бей. ("Что я говорю, Майяр не ведают усталости...")

- Я помню твои уроки. Знаешь, когда ты вернешься, мы устроим великий праздник, и я буду танцевать в твою честь. Как тогда, в день рождения, помнишь? Мы ведь победим. Обязательно. Мы прогоним их с этой земли. Правда?

Он молча кивнул. Глаза Иэрне - смесь обреченности и надежды.

...Глаза Лютиэнь - обреченность и надежда... Или она все же вернулась? Зачем? Может, чтобы судить его? Но она - помнит ли, кто она есть? Он медленно поднял руку, чтобы коснуться ее. Может, это призрак...

- Иэрне... - беззвучно, боясь спугнуть наваждение.

Страшный удар в грудь опрокинул его на спину. Горячая слюна капала ему на лицо. Он не сразу почувствовал боль, да и, пожалуй, боль не была столь жестокой, как явь. Наваждение растаяло, и остались лишь растерянность и почти детское горе. Клыки медленно рвали плечо и грудь у самой шеи. И, может быть, увидев эти странные, совсем не жестокие глаза, Лютиэнь приказала Хуану оставить Майя.

- Ты, прислужник Врага, слушай! Если не признаешь ты моей власти над этой крепостью, Хуан разорвет тебя, и обнаженной душе твоей будет суждено вечно корчиться под взглядом твоего хозяина, полным презрения!

Пес зарычал.

- Я сдаюсь... - еле слышно ответил Майя. И тогда заклятье его над островом пало, и рухнула Башня Оборотней. Лютиэнь побежала по мосту. С трудом приподнявшись на локте, Майя посмотрел ей вслед. Сейчас она невероятно походила на Иэрне...

Им овладело странное ощущение - все равно, потому что все кончено. Осталось исполнить только одно. Он крикнул, подзывая коня. Это совсем лишило его сил. С трудом он взобрался в седло и припал к жесткой холке. Оторванной от плаща полосой кое-как замотал рану - надолго не хватит, надо спешить. Мелькор должен все знать. Как его самонадеянный слуга потерял крепость... Что же, он достоин презрения Пусть. Пока есть силы предупредить. И увидеть его, в последний раз... "Они могут сделать со мной все, что угодно, но не смогут придумать большей муки, чем эта, мною же причиненная. Все равно. Все равно..."