Николай II попытался найти компромисс с Государственной Думой путем назначения в июне 1916 г. товарища председателя Государственной думы А. Протопопова, по рекомендации председателя ГосДумы М. Родзянко, министром внутренних дел[264]. «Государь и императрица, – пояснял министр финансов П. Барк, – думали, что назначение популярного депутата на ответственный министерский пост, в особенности в виду того, что этот депутат был рекомендован председателем Государственной думы, произведет отличное впечатление, как среди депутатов, так и в стране. Вместе с тем, государь рассчитывал, что с привлечением Протопопова в состав правительства установятся более близкие отношения между Думой и Советом министров»[265].
Однако назначение А. Протопопова руководителем МВД не снизило, а наоборот обострило оппозиционность нижней палаты. М. Родзянко заговорил о необходимости увольнения А. Протопопова во время аудиенции уже 16 ноября 1916 г.[266]. Во время неофициального заседания кабинета, собранного на квартире А. Трепова 20 ноября 1916 г, министр юстиции А. Макаров, исходя из настроений Думы, сделал вывод, что «нужна уступка» – отставка А. Протопопова….»[267]. Либеральная оппозиция даже выдвинула и весьма настойчиво отстаивала версию о сумасшествии А. Протопопова[268].
«О Протопопове я позволяю себе сказать открыто, – говорил в декабре 1916 г. Николаю II министр иностранных дел Н. Покровский, – дальнейшее его пребывание у власти грозит государственному спокойствию. Из создавшегося конфликта между ним и Думой могут быть только два исхода: его увольнение или роспуск Думы»[269]. Это мнение полностью разделял начальник петроградского охранного отделения К. Глобачев, который в своих докладах чуть ли не дословно повторял слова министра иностранных дел[270].
«Вина» А. Протопопова заключалась в том, что, зная изнутри и хорошо понимая настроения, и реальные «силы» думской оппозиции, он считал, что «одним ответственным министерством страна не удовлетворится…, последуют и другие требования и таким образом учреждение ответственного министерства кончится революцией»[271]. В ноябре 1916 г. А. Протопопов предупреждал Николая II, что «политика уступок Государственной думе и общественности» «не приведет к умиротворению, а наоборот, послужит основанием к настойчивым домогательствам к изменению порядка государственного управления, что может вызвать большие потрясения в стране»[272].
Непрерывный и все более усиливавшийся Кризис власти привел к тому, что сформировать работоспособное правительство оказалось просто невозможно. Указывая на этот факт 25 декабря 1916 г., кн. Львов, от лица Председателей Губернских Земских Управ, в письме к М. Родзянко указывал, что «беспрестанная смена министров и высших должностных лиц государства в таких условиях, в которых она происходит в связи с постоянным изменением проводимой этими лицами политики, ведет к прямому параличу власти»[273]. «В целом ситуация создавала ощущение, – вспоминал вл. кн. Кирилл Владимирович, – будто балансируешь на краю пропасти или стоишь среди трясины. Страна напоминала тонущий корабль с мятежным экипажем. Государь отдавал приказы, а гражданские власти выполняли их несвоевременно или не давали им хода, а иногда и вовсе игнорировали их…»[274].
5 января 1917 г. «Русские ведомости», внешне скорбно, но внутренне торжествуя, сообщили: «Бюрократия теряет то единственное, чем она гордилась и чем старалась найти искупление своим грехам, – внешний порядок и формальную работоспособность»[275]. «Я, – вспоминал П. Милюков, – так же хорошо мог бы озаглавить этот предреволюционный год словами «паралич власти». «Власти нет», – вторил кн. Львов. «Правительства нет», – подтверждал А. Протопопов[276].
«Русский ковчег не годился для плавания, – приходил к выводу британский премьер-министр Д. Ллойд Джордж, – Этот ковчег был построен из гниющего дерева, и экипаж был никуда не годен. Капитан ковчега способен был управлять увеселительной яхтой в тихую погоду, а штурмана изображала жена капитана, находившаяся в капитанской рубке…»[277]. Но даже в этих условиях, отмечал председатель Государственной Думы, «умеренные партии не только не желали революции, но просто боялись ее…, тем не менее, мы все понимали, что курс принятый правительством, с еще большей вероятностью приведет к краху Государство»[278].
«Они – революционеры – не были готовы, но она – революция – была готова. Ибо революция только наполовину создается из революционного напора революционеров. Другая ее половина, а может быть, три четверти состоит в ощущении властью своего собственного бессилия. У нас, у многих, – вспоминал В. Шульгин, – это ощущение было вполне»[279].
Внутренний враг
Все иллюзии исчезли, все разногласия отпали… Я выставил бы боевой лозунг и шел бы на прямой конфликт с властью.
А. Гучков, 25.10.1915[280] «Мы стоим на повороте, от которого зависит все дальнейшее течение событий…, – приходил к выводу в августе 1915 г. на Совете министров, министр торговли и промышленности В. Шаховской, – Нельзя не считаться с тем фактом, что поражения на фронте создали революционно-повышенное настроение в стране»[281].
И это революционное настроение, отмечал начальник петроградского охранного отделения К. Глобачев, создавалось вовсе не подпольными социалистическими организациями: «подпольное революционное движение, опирающееся на рабочие круги, не представляло особой опасности; оно всегда существовало и даже в более крупных размерах, а правительственные органы имели в своем распоряжении достаточно средств если не для полного уничтожения, то, во всяком случае, для систематической его парализаций. Но что было гораздо серьезнее и с чем нельзя было бороться обычными средствами, так это прогрессивное нарастание оппозиционного общественного настроения»[282].
Подтверждение тому давал уже майский 1915 г. съезд промышленников – «со всех сторон мне, – вспоминал М. Родзянко, – передавали, что участники съезда крайне возбуждены, и что на съезде готовится революционное выступление»[283]. «Разговоры кончены, должны начаться действия, – указывал в октябре на Совещании Прогрессивного блока член ЦК кадетской партии А. Шингарев, – Но на них или неспособны, или они не назрели…, надо делать революцию или дворцовый переворот, а они, невозможны или делаются другими»[284].
В этих условиях на первый план выдвинулась мобилизация либеральных общественных сил, которая стала осуществляться на базе легальных общественных и государственных организаций:
Земгор
Общественные стали возникать с первых дней войны, в августе 1914 г., когда земские и городские партии приступили к возрождению массовых организаций – «Союзов», времен японской войны: по аналогии с «Союзом земств» – был учрежден «Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам» (Земсоюз) под предводительством кн. Г. Львова. После поражений 1915 г. этот союз слился с «Союзом городов» (Согор) П. Милюкова, образовав «Земгор».