– Шалва, ты уже долго несёшь, дай другим, не жадничай.

Им тоже хочется прижать к себе ребёнка, чтобы ощутить присутствие домашнего семейного очага, потому что у каждого остались далеко-далеко и дом, и дети, и родные.

Вместе с дымом костров по тайге разносится вкусный смолистый запах варёных кедровых шишек. Гремят закопчённые железные вёдра. От костра блатных потянуло варёным мясом.

К доктору подходит седовласый с алюминиевой кружкой, от которой струится лёгкий аппетитный парок.

– Остудишь, напои бульоном маленького. Сидор хоть и вертухай, но с понятием, за него любой из нас готов мазу держать. Навылет рябчиков насшибал, замутили горячего малость.

– Чем? – искренне удивился Шалва. – Пальцем настрелял? Так вроде выстрелов никто не слышал.

Все засмеялись, изображая пальцами пистолет.

– Зачем пальцем – длинной палкой. Дикий край, птицы не пуганы. Рябчики сидят на ветках, совсем близко подпускают.

На новом месте выбрали склон горы с мелколесьем, там и установили зону. Не очень толстые, длинные брёвна распиливали вдоль на две половины, концы заостряли, вкапывали в землю, а поверху тянули колючую проволоку. Вскоре переселились из палаток в солдатские казармы и бараки. Семье Сидора Теперекова построили дом.

Со временем посёлок разросся, организовали лесоприёмный пункт, позже леспромхоз. Проложили ветку Абакан – Новокузнецк. А так как первой в эти места ступила нога заключённого, новую железнодорожную станцию назвали Ногазак.

Школьников и всех жителей посёлка созвали на митинг по случаю встречи первого пассажирского состава. Паровоз был украшен еловыми ветками и огромным портретом Сталина. Говорились речи, заключённый на аккордеоне исполнил бравурный марш. Семафор вскинул вверх свою железную руку, как бы отдавая честь стройному ряду проходящих вагонов.

Отойдя от насыпи, Анна заметила торчащий из сугроба кончик школьной тетради. Буквы раскисли, но она всё же разобрала подпись: Тепереков Евдоким, ученик первого класса. Раскрыв обложку, увидела расплывшийся от влаги текст и очень-очень жирную двойку.

– Надо же, какая толстая! Прям как наш поросёнок Борька. Только не хрюкает. А, сынок? – Мама поднесла к носу автора «пары» тетрадку и потрясла её.

Мальчик насупился, праздничное настроение от поезда мгновенно улетучилось.

– Ты что, потерял тетрадку? Или она из-за двойки сама в сугроб запрыгнула?

– Я не хотел, чтобы ты расстраивалась. У меня же никогда не было двоек.

– Ну а эта-то краля как к тебе присваталась? – Мама несколько раз ткнула торцом указательного пальца в жирную, нежеланную «невестку».

– Я про тётеньку думал, которая утром к заключённым приставала, а охранник её прогнал. Из-за этого наделал ошибок.

Эта история про то, «как урка на очке спалился», стала настоящей притчей во языцех, гуляя по зонам и пересылкам, служа наглядным примером тому, что никогда нельзя, ни при каких обстоятельствах, «путать рамсы».

Мрачной, серой гусеницей из ворот выползает колонна заключённых. Доня взглядом ищет знакомую фигуру дяди Халвы, чтобы издалека поприветствовать его. Он уже знал, что доктора частенько привлекали к работе в медпункте зоны, когда постоянный врач не справлялся с наплывом больных.

Вот и на этот раз повидаться с любимым доктором не удалось. Зато радостно помахал рукой дяденька со шрамом, который уже несколько раз приходил помогать по хозяйству.

Пропустив заключённых, мальчик продолжил путь в школу.

Вдруг сзади раздался злобный окрик охранника:

– Пошла прочь, дура! Куда прёшь! Отойди, стрелять буду!

До смерти перепуганная баба сильнее прижала к груди укутанного ребёнка и поспешно стала пятиться от колонны, взглядом продолжая утюжить ряды заключённых.

– Пошла, пошла, стерва! Тоже на лесоповал захотела? Можем устроить.

Сидя на уроке, Доня никак не мог отделаться от непонятного ощущения: ему почему-то не было жалко той женщины, которая приехала, скорее всего, к мужу, а её чуть не зашибли прикладом. И ребёночек у неё волосатый какой-то. А в ушах у тётки дырочек нет, как у бабушек и у мамы.

Обо всём этом он рассказал дома. Принялись охать да ахать: мол, как это так всё про ребёночка знает, да ещё и про дырочки для серёжек. Женщину-то мельком, издалека видел.

Доня пожимал плечами:

– У меня в голове всё это уже было… откуда-то.

Небольшой вокзал имел крохотный зал ожидания. Среди редких пассажиров женщина с ребёнком не особо выделялась: те же валенки, свалявшийся полушалок, чёрная длинная юбка поверх штанов, фуфайка в ватных квадратиках.

Тем не менее одна из пожилых пассажирок не стерпела:

– Мамаша, ты бы чуток распеленала ребёночка-то. Не задохнётся он у тебя? Тут натоплено, открой ему личико, пусть подышит.

Женщина молча махнула рукой, вышла на улицу. Здание вокзала и казённая уборная выкрашены в железнодорожный коричневый цвет. На стене сортира броско-вызывающе красуются огромные чёрные буквы М и Ж. Баба воткнула ребёнка в сугроб возле двери уборной и вошла внутрь «М».

Начальник станции не придал бы этому никакого значения: подумаешь – буквы перепутала. Но воткнутый в снег ребёнок вызвал недоумение. Надев форменную фуражку, постояв ещё немного у окна, всё же ради любопытства пошёл к уборной.

– С каких это пор бабы стоя ссать научились? – весело спросил железнодорожник, видя, как пассажирка по-мужски справляет малую нужду.

– Я буквы перепутала, а присесть не могу, в спину стреляет, – не поворачивая головы, пробурчала женщина.

– Не только буквы, ты и ребёнка с валенком перепутала. – Начальник развернул свёрток: – Хорошо придумано: ни жрать, ни пить не просит. Молчит себе в тряпочку лохматый серенький малыш.

Паровозный гудок известил о приближении поезда.

– Ты сейчас у меня тоже заткнёшься, падла! – Навылет, задрав юбку, выхватил из кармана брюк заточку: – Не дёргайся, завалю, как барана.

Железнодорожник медленно пятится к выходу:

– Без моей команды семафор не откроют.

– Вот мы и пойдём, и ты скомандуешь.

В бок железнодорожника смертельным холодком упёрлось остриё заточки.

Впрыгнув в вагон, светясь от счастья, беглец помахал ручкой ухмыляющемуся начальнику. На следующем перегоне заключённого встретил конвой.

– Ну что, Адриано Навылетто, – опер подносит личное дело ближе к глазам. – Правильно я фамилию назвал? С двумя «т». Твой отец – обрусевший итальянец, насколько я помню.

– Всё так, начальник.

– Рад вернуться в родную зону? Или на этап тебя, в другой лагерь? Куда-нибудь на Колыму, например. Будешь там выпрямлять края миски, чтобы баланды побольше вошло. И пахать заставят. Слышал, наверное: новый указ вышел, блатные теперь тоже гнать норму будут.

Оперуполномоченный отложил бумаги в сторону.

– Скажи, Навылет: кроме воли какая ещё была причина слинять из зоны? Без протокола, из личного любопытства хочу узнать, ради чего ты рисковал: ведь сейчас тебе прилично накинут.

Заключённый усмехнулся:

– Было ради чего… Среди братвы – не то в натуре, не то понты… – короче, якобы шаманы-шорцы знают секрет большого золотого кукиша. Собачник Сидор подтвердил, что был такой базар среди местных. Он у нас в вантаже. Фуфло гнать не будет.

– Выходит, ты хотел срубить по-крупному… А насчёт золотого самородка-фиги ты прав: в архивных документах старинных екатерининских приисков есть запись об этом. Но тебе, гражданин Адриано Навылетто, на другой прииск – БУР называется, барак усиленного режима. Не буду гонять «коня» наверх, замнём на месте. Не было никакого побега. Вот так: не всякий опер – сволота и тварь продажная. Молодой ты: может, что и дойдёт до тебя, остепенишься.

– Шухер! Шоколадка канает.

Заключённые прячут карты, встают с нар.

Надзиратель Макар: