— Так это вы! Давненько не виделись, сколько воды утекло... Слыхал, вы стояли за затеей тренировать кафров?

— Была такая необходимость... — расплывчато ответил я.

— Ну да, ну да... Благо — теперь нет, и они сменили винтовки на более привычные им лопаты.

— Лопаты в современной войне порой значат не меньше винтовок, — мне снова пришлось притворяться дипломатом.

На самом деле за кафров было как-то обидно. Они показали себя отличными пехотинцами, эти коричневокожие малыши. Не герои, но солдаты — работяги войны, дисциплинированные и исполнительные труженики, которые для победы нужны никак не меньше пассионариев, способных бросаться в лихие атаки и совершать невероятной смелости подвиги. Тем более, кафрские отряды — это было действительно по большей части детище моё и Дыбенки. Остальные не очень-то верили в эту затею. Гроот моей досады не заметил, а степенно покивал бородатой большой головой:

— Окопы, минеер старший военный советник. Этому вы нас научили. Без окопов псы Бутлера смяли бы нас в два счета.

Феликс, сидящий на месте кучера, обернулся к нам:

— Слышите? Поют, черти!

Я прислушался. Луженые глотки легионеров — как имперских, так и тевтонских, арелатских, басконских, руссильонских и Бог знает, каких еще, выводили душевную мелодию:

— Наталь, Наталь, страна моя

Ты весь горишь в огне!

Под деревцем развесистым

Старик-гемайн сиде-е-ел!

В разговор внезапно вклинился легионер, молчавший всё это время. Его правые рука и нога были аккуратно перебинтованы, но вид он всё равно имел молодцеватый. Пригладив усы левой рукой, он сказал:

— А песню-то наша доктор написала. У нее, говорят, любовь была, большая. Из офицеров. Так он сюда уехал, оборонять дальние подступы к рубежам Отечества. Вроде как в легионе — один из первых был! Вот она всё и переживала за Наталь и его богохранимый народ — как, мол, и что, и в одну ночь написала вирши. Но не только писала, а еще и училась на фельдшера, в самой столице у князя Тревельяна — слыхали про такого? Он с самим Бахметьевым рука об руку... Ну, так у того князя-доктора товарищ был — скрипач, композитор, герой войны, даром, что слепой! Он музыку и придумал. А потом уж весь наш люд имперский ее петь начал всем миром... Ну, а мы сюда привезли. А потом и доктор прибыла! Говорят, ее миленький тут, в вельде голову сложил. А Пал Палыч Бахметьев к ней посватался, так вместе и приехали, и столько жизней спасли, что... Эх, рано доктор из жизни ушел! Глазенап, конечно, голова, но он — экспериментатор, витает в эмпиреях, а Бахметьев наш был человечный человек!.. И молодку жалко — и двадцати нет, а уже вдовая.

Я слушал всё это напряженно, пытаясь совместить в голове кусочки мозаики — знакомый голос, песню, историю любви, Тревельяна и слепого скрипача. Однако мигрень снова давала о себе знать, и построить логические цепочки никак не получалось.

— Дурень тот офицерик был, что от такой красоты уехал, а? — снова обернулся Феликс, — Жил бы сейчас в Империи, где-нибудь на берегу Эвксины, мог бы пару детишек нянчить да жену молодую целовать.

— То-то ты весь из себя домосед и добропорядочный семьянин! — хмыкнул я, — Ты сам-то хоть знаешь, сколько маленьких Феликсовичей ныне обитает на имперских просторах?

Карский поперхнулся и снова взялся за вожжи. За полотном фургонного тента легионеры месили дорожную пыль сапогами и выводили очередной куплет:

— Отец, отец, возьми меня

С собою на войну —

Я жертвую за родину

Младую жизнь свою...

Гроот подпевал им — по-натальски. Кто-то уже успел перевести песню на гемайнское наречие, и она сильно пришлась по сердцу бойцам из коммандо и жителям краалей. Прав был в свое время Новодворский — даже если война идет между двумя странами, линия фронта всегда проходит по человеческим душам...

— Карский! — позвал я.

— Чего тебе еще, каналья, надо? — он что, вправду, расстроился?

— А где моя шашка?

— Тьфу ты, вшивый о бане, а поручик — о шашке! Вот на кой черт тебе сейчас шашка?

— На душе спокойнее...

— А еще тебе чего для душевного спокойствия предложить? Бронепоезд? — съязвил он.

— Пулемет "Максим", — серьезно откликнулся я, — Где шашка?

Феликс закатил глаза, деланно вздохнул, взял в зубы поводья и, невероятно изогнувшись, полез куда-то под кучерский облучок. А потом, матерясь и хватаясь свободной рукой за не зажившие еще ребра, достал длинный парусиновый сверток. Ну, артист!

— Держи! И вот еще, — он протянул портупею с револьвером, — От меня далеко не отходи! А то уже страшно тебя одного оставлять: то гусар порубаешь, то флот сожжешь, то полгорода разнесешь...

Я поймал на себе заинтересованные взгляды соседей по фургону и цыкнул зубом. Ну, вот как можно быть разведчиком с такой-то словесной диареей? А Карскому — как с гуся вода. Он запрокинул голову и чистым, сильным голосом подхватил последние строчки солдатской песни:

— Настал, настал тяжёлый час

Для родины моей,

Молитесь, женщины, за нас —

За ваших сыновей!

Глазенап заглянул под вечер и наконец снабдил меня пузырьком с пилюлями.

— По одной с утра. На ночь — ни в коем случае. Бодрит! — сказал он, — А вообще — вам фантастически повезло! Не смейте больше лезть в пекло, если не хотите усиления мигреней. По крайней мере, в ближайшие пару месяцев... И берегите голову — еще одна травма может стоить вам рассудка или даже жизни!

Он осмотрел каждого в нашем фургоне. Кому-то доктор рекомендовал переправляться на левый берег Лилианы в первую очередь, для других — выздоравливающих или легкораненых — находилось место в палаточном лагере на этой стороне. Пока наладили только временный понтонный мост — он выдерживал один фургон единовременно, отсюда и вытекала необходимость установить очередность. Благо, лагерь был неплохо укреплен и оборудован — постарались кафры под руководством военных инженеров из легиона.

— Говорят, Артур Грэй уже начал прощупывать почву для переговоров. Установив границу по Лилиане, он может объявить о победе... — сказал доктор Глазенап перед уходом,— Но я бы не стал этому особенно верить.

И ушел. Легионеры, выполнявшие роль санитаров, на носилках унесли тяжелораненых, мы с Феликсом помогли спуститься Грооту и Освальду. Я тут же обратил внимание на сидящих у обочины кафров — они поглядывали на нас и негромко переговаривались. Мне даже показалось, что в их речи мелькали имперские слова: может быть, кто-то из малышей служил добровольцем?

— Пойдем, займем палатку поближе к кухне... — сказал Феликс, — А потом вернемся за ними.

Гроот такую идею одобрил. Мы с Карским шли по лагерю, и я поглядывал по сторонам. Здесь разместилось несколько сотен легионеров, которые обеспечивали охрану переправы, три или четыре тысячи раненых — не только из Генисарета, из многих полевых госпиталей, и примерно столько же рабочих-кафров. Вооруженных всадников я заметил буквально одного-двоих, это были фельдъегери с почтой, которую нельзя было доверить телеграфу или радио. Грозные коммандо орудовали на Великом Треке — сражались с армией Бутлера, заманивали ее в огненный мешок у переправы. Крокодилам будет довольно мяса этой ночью...

Конечно, я высматривал не бородатых гемайнов. Меня интересовали женские фигуры в темных платьях, медицинских фартуках и белых платках с красными крестами. Я пристально вглядывался в лица проходящих мимо сестричек: благо, темные очки позволяли делать это, не компроментируя себя. Их, пожалуй, можно было уже снять, но свет костров и фонарей иногда болезненно резал глаза, да и...

— Что, нашу красавицу-фельдшера высматриваешь? — от проницательного Феликса мои взгляды не укрылись. — Увидитесь еще, нам у нее выписку получать, Глазенапу явно не до того будет...

— Ну, может и увидимся. Должен же я ее поблагодарить, в конце концов? — лицо у меня почему-то горело.