– Верное средство, я ручаюсь! – Кан Да-шу взглянул на него и снова повернулся лицом ко всем собравшимся. – Третий Господин Ся – настоящий умница. Если бы он не сделал донос раньше, вся его семья была бы истреблена. А теперь что-только деньги! А этот парень был никуда не годен. В тюрьме, он и то подстрекал тюремщика бунтовать.

– Ай-ай, на что это похоже! – и сидевший в заднем ряду молодой человек 20-ти с лишним лет изобразил на лице негодование.

– Я скажу вам, что когда Красноглазый А-и стал расспрашивать его о подробностях, он завел с ним разговоры. Он говорил, что великая Маньчжурская империя принадлежит нам всем! Подумайте только: какая ерунда! Красноглазый знал и раньше, что у парня нет никого, кроме старухи-матери, но кто мог подумать, что он так беден, так что из него ничего не выжмешь? Вот А-и и рассердился так, что у него печень чуть не лопнула. А тот еще собирался заговаривать ему зубы. Ну, и получил пару оплеух! Братец А-и хорошо дерется. Этих двух оплеух, конечно, было довольно, – вдруг развеселился в углу Верблюжья Спина. – Но этот несчастный и побоев не испугался, да еще приговаривал: «Какая жалость, какая жалость!»

Человек с седой бородой сказал:

– Что побили этого хулигана, какая же тут жалость?

Кан Да-шу посмотрел на него с явным презрением и сказал с холодной улыбкой:

– Ты меня не понял. Из его слов выходило, что это он жалел А-и!

В глазах у слушателей выразилось крайнее изумление, и разговоры смолкли. Маленький Цюань уже покушал и весь обливался потом, так что над головой у него даже показался пар.

– Он жалел А-и – да он сошел с ума! – сказала седая борода с таким видом, будто ей все стало понятно.

– Он сошел с ума! – с таким же выражением полного понимания сказал молодой человек 20-ти с лишним лет.

Все сидевшие в чайной оживились. Начались разговоры и смех. Среди общего оживления, Маленький Цюань разразился отчаянным кашлем. Кан Да-шу вышел вперед и, хлопнув его по плечу, сказал:

– Верное средство, я ручаюсь! Маленький Цюань, перестань так кашлять!

– Он сошел с ума, – говорил, кивая головой, «Верблюжья Спина».

Земля у угла городской стены за западной заставой была казенная. По ней извивалась узкая дорога: люди, хотевшие сократить путь, протоптали ее своими башмаками и она стала естественной границей. Слева от дороги хоронили казненных и умерших от заразных болезней, справа шли ряды могил бедноты. С обеих сторон лежали целые ярусы мертвых, в роде, как кладутся хлебцы у богатых в дни рождения.

Праздник поминовения умерших в тот год выпал особо холодный. На ивах только что показались почки величиной с половину рисового зерна. Едва рассвело, как Хуа Да-ма была уже у новой могилы с правой стороны: расставила четыре тарелочки с овощами и чашку риса, поплакала, пожгла бумажные деньги и от нечего делать села на землю, как будто бы ждала чего-то, сама не зная чего. Поднявшийся ветерок раздувал ее короткие волосы, сильно поседевшие с прошлого года. На дорожке появилась еще одна женщина, тоже полуседая, в рваной одежде. Она несла круглую корзину красного лака, ломанную и старую. Снаружи висела связка бумажных роз каждые несколько шагов она останавливалась. Вдруг, увидев, что на земле сидит Хуа Да-ма и смотрит на нее, она заколебалась. На бледном страдальческом лице появилось выражение смущения. Но, в конце концов, она пересилила себя, подошла к могиле с левой стороны и поставила корзину.

Та могила была в одном ряду с могилой Маленького Цюаня: только дорожка проходила между ними. Хуа Да-ма смотрела, как та женщина расставила четыре тарелочки с овощами и чашку риса, как она стоя поплакала и пожгла бумажные деньги. Ей пришла в голову смутная мысль: «В этой могиле тоже лежит сын». А тa женщина поглядела по сторонам, и вдруг и руки и ноги у нее задрожали, и она попятилась на несколько шагов. В широко раскрытых глазах застыло безграничное изумление.

Видя это, Хуа Да-ма испугалась, что от горя та женщина вот-вот сойдет с ума. Поэтому она не смогла удержаться – встала и, перешагнув через дорожку, тихо сказала ей:

– Не горюй так, почтенная женщина, пойдем, пожалуй, обратно.

Женщина кивнула головой, но глаза ее все так же были устремлены вперед. Так же тихо и заикаясь она сказала:

– Посмотри посмотри, что это такое?

Хуа Да-ма посмотрела, куда она указывала пальцем, и ее взгляд упал на могилу впереди. Эта могила еще не совсем заросла травой; проступали комья желтой земли, и это было очень безобразно. Но, продолжая всматриваться, она вдруг испугалась: она ясно увидела кольцо розовых цветов, окружавшее заостренную верхушку круглой могилы. Глаза у обеих женщин давно уже были подслеповатые, но розовые цветы они еще могли рассмотреть. Цветов было не очень много; они образовали сплошное кольцо, которое выглядело не очень изящно, но опрятно. Хуа Да-ма пристально разглядывала могилы своего сына и других людей, но везде было только понемногу, не боявшихся холода, бледных цветов, которые были разбросаны скупо. И в сердце она вдруг почувствовала какое-то недовольство и досаду, и ей не захотелось очень вдумываться в это. Но другая женщина приблизилась на несколько шагов, посмотрела очень пристально и заговорила сама с собой:

– У них нет корней, они не могли сами вырасти. А сюда кто же придет? Дети играть не придут, а наша родня здесь не бывает. Что же это такое? – Она думала еще и еще, а затем у нее из глаз вдруг потекли слезы, и она заговорила громким голосом:

– Сын мой Юй, они тебя не поняли, и ты не можешь забыть, слишком больно ранено твое сердце. Вот ты теперь нарочно и показал себя в этих цветах, чтобы я узнала? – Она осмотрелась кругом, но увидела только ворону, сидевшую на дереве, лишенном листвы, и снова сказала: – Я знаю. Сын мою Юй, их надо пожалеть, что они сгубили тебя. В будущем всем им настанет расплата, небо все знает. А ты только закрыл глаза, вот и все… Если ты и вправду здесь, то заставь эту ворону прилететь на твою могилу, чтобы, я увидела.

Ветерок давно стих, но в тонкой сухой траве, стоявшей очень прямо, слышался как будто звук дрожащей медной проволоки. В воздухе он становился все тоньше и сходил на нет, и все вокруг было мертвенно тихо. Женщины стояли в зарослях сухой травы и, вскинув головы смотрели на ворону, но ворона сидела, втянув шею, на совершенно прямой ветке дерева, неподвижная, как изваяние. Прошло много времени. На могилах постепенно собралось много народу. И старые, и малые то появлялись, то исчезали среди могил. Сама не зная почему, Хуа Да-ма чувствовала себя так, как будто с нее спало тяжелое бремя. Она уже собралась уходить и снова подсказала той женщине:

– Пожалуй, пойдем обратно.

Старая женщина вздохнула, с безучастным видом собрала кушанья, постояла еще в раздумье и, наконец, медленно пошла. И все говорима сама с собой:

– Что же это такое?…

Не прошли они 20–30 шагов, как вдруг за спиной у них раздалось громкое «кар-р». Обе они с испугом оглянулись. Но увидели только, как ворона, развернув два крыла, рванулась с места и быстро, как стрела, улетела высоко в небо.

Солнце медленно собирало свои ярко-жёлтые лучи с полей, раскинувшихся у реки. Листья деревьев уцзю[7] начинали дышать сухо в порывисто; под ними, жужжа, танцевали в воздухе пестроногие москиты. Над трубами крестьянских домов, выходящих к реке, дым от стряпни понемногу стал исчезать. Женщины и дети брызгали водой около своих дверей, расставляя маленькие столы и низкие скамейки. Каждый знал, что наступило время ужина. Старики, сидя на скамейках, обмахивались веерами, сделанными из листьев банановых пальм, разговаривали на досуге. Дети резвились или, сидя на корточках под деревьями уцзю, играли в камушки. Дым разъедал глаза женщин, они выносили из дверей черную, пареную капусту и желтоватый рис. По реке плыла лодка развлекающихся поэтов. Один из них, охваченный поэтическим вдохновением, воскликнул: