«Нечего думать, подержите в полном покое»! Выдержать пока не нагуляется жир; понятно, тогда они смогут больше съесть: но что же во мне есть такого, что все «будет хорошо»? Этот народ и человека хочет съесть и, в то же время, дьявольски хитрый, – выдумывает, как бы это сделать скрытно, боится прямо приступить к делу, хочет заставить меня умереть от смеха. Я не мог сдержаться и расхохотался: я очень доволен. Я знаю, что в этом моем смехе – смелость и прямота. Старик и брат изменились в лице, подавленные такой смелостью и прямотой. Но чем смелее я становился, тем более росло и их стремление меня сожрать, пользуясь моей прямотой. Старик вышел из комнаты и отойдя недалеко от дверей сказал моему брату: «давайте скорее сожрем». Брат утвердительно кивнул головой. Так и ты тоже! Это открытие, хотя как будто бы и неожиданно, но вполне логично. Человек входящий в эту шайку чтобы съесть меня оказывается мой брат!

Людоед – это мой брат!

Я – брат людоеда!

Ведь меня съедят и все же я останусь братом людоеда.

За последние несколько дней я несколько отступаю от своих первоначальных предположений: я допускаю, что тот старик не переодетый палач, а настоящий врач, и все таки он людоед. Основатель их науки Ли Ши-чжень[1] своей книге, называющейся что то в роде «Наши травы»… ясно говорит, что человеческое мясо можно есть жареным; разве после этого старик посмеет утверждать, что не занимается людоедством?

– Что касается брата, то и здесь я ни капли не взвожу на него напраслину. Когда он растолковывал мне смысл текстов, он своими собственными устами говорил, что «можно менять своих детей и пожирать их». Еще помню один случай: как то мы разговаривали об одном дурном человеке и тогда она сказал, что не только следовало бы его убить, но и «пожрать его мясо и лечь спать на его коже». Я тогда был еще маленький и от страха сердце у меня долго не могло успокоится. Брат нисколько не был удивлен рассказом арендатора из деревни Нянцзыцунь, который приходил к нам несколько дней тому назад и говорил, что «съели сердце и печень убитого» – во время всего рассказа, брат утвердительно кивал головой. Очевидно, что сейчас его взгляды такие же жестокие как и прежде. Раз он допускает, что можно менять детей и пожирать их, то можно менять все что угодно, можно есть кого угодно. Прежде я слышал только его рассуждения о принципах справедливости и по своей простоте брал их на веру; теперь же я знаю, что когда он говорит о принципах справедливости, у него не только губы вымазаны человеческим салом, но и сердце наполнено мыслями о людоедстве.

Глубокая тьма, не знаю: день или ночь. Собака со двора Чжао снова залаяла. Жестокость льва, трусость зайца, коварство лисицы…

Я понимаю их приемы, убить прямо они не желают да я не смеют, опасаясь несчастья. Поэтому они между собой договорились расставить свои сети и побудить меня к самоубийству. Взгляните на тex мужчин и женщин, которые стояли на улице несколько дней тому назад, на поведение брата в течение этих дней и этого будет вполне достаточно чтобы на восемь-девять десятых удостовериться в этом. Самое лучшее снять пояс, перекинуть его через балку, и затянувши потуже – удавиться; а они, не имея за собой никакой вины и в тоже время добившись заветного желания будут от радости хохотать на всю улицу тонкими голосами. Или скажем, умер от страха или от тоски; хотя в таком случае я и оказался бы до некоторой степени менее жирным, они все же и тут будут иметь основание к тому, чтобы одобрительно кивнуть головой несколько раз.

Они только и знают, что есть мертвечину! Помню, в книгах говорится, что существует такая тварь, называемая гиеной. Вид ее и внешность отвратительны. Она всегда питается мертвечиной: даже самые крупные кости мелко разгрызает и проглатывает. Подумаешь только о ней и то становится страшно. Гиена принадлежит к роду волков, а волк это семейство собак. Третьего дня собака со двора Чжао взглянула несколько раз на меня: ясно, что она тоже за одно с ними состоит в заговоре против меня, и что она уже давно обо всем сговорилась с ними. Старик, который смотрел на пол, тебе не удастся обмануть меня! Больше всего мне жаль моего брата. Он тоже человек, почему же он ничуточки не боится; более того, он входит в эту шайку чтобы съесть меня. Что же это: стародавняя привычка, по которой не считают это за грех, или же полная утрата совести, при полном сознании того, что это является преднамеренным преступлением? Я проклинаю людоедов, и, прежде всего, начиная с него; я хочу переубедить этих людей, и тоже, прежде всего, намерен начать с него.

Собственно говоря, эти доводы к настоящему времени, должны быть и для них совершенно понятны…

Вдруг, пришел человек: ему на вид было не более двадцати лет, я не мог отчетливо рассмотреть его облик. С расплывшимся в улыбке лицом он кивнул мне головой: улыбка его не была похожа на настоящую. Я спросил его: «Людоедство, правильное ли это дело?» Он по-прежнему улыбаясь ответил: «Это не голодный год, зачем есть людей». Я тотчас же понял, что он тоже принадлежит к этой шайке, любит есть людей. После этого храбрость моя увеличилась во сто крат и я настойчиво стад допытываться: – «Правильно ли»?

– Зачем спрашивать об этих делах?

– Ты действительно умеешь… шутить… сегодня очень хорошая погода.

– Погода то хорошая, свет луны тоже очень яркий. Ho ведь я тебя спрашиваю, правильно ли?

Он мялся. Запинаясь ответил: «Не..»

– Неправильно? Почему тогда они все же едят?

– Этого не может быть…

– Не может быть? В открытую едят в деревне Нянцзыцунь; вдобавок еще в книгах об этом везде, написано, все это совсем свежо!

Он изменился в лице и сделался совсем серым. В упор уставившись на меня, он сказал – «Может быть оно так и есть, ведь так было раньше».

– Так было раньше, значит правильное дело?

– Я не буду с тобой спорить об этом: одним словом, тебе не нужно так говорить: ты напрасно об этом говоришь!

Я вскочил, широко раскрыв глаза, а человека того и след простыл. Все тело сплошь покрылось потом. Он на много моложе брата, но вопреки ожиданию, тоже входит в их шайку. Конечно этому его научили его родители. Боюсь, что он в свою очередь научил этому своего сына; поэтому то даже маленькие ребятишки со злобой смотрят на меня.

Хотят пожирать людей, а сами в то же время боятся, как бы их самих не сожрали и глядят подозрительными взглядами друг на друга… Как было бы покойно, если бы они отказались от этих мыслей, спокойно занимались бы своим делом, гуляли, кушали, спали. А для этого нужно всего лишь перешагнуть через небольшое препятствие. Однако, они: отцы, дети, братья, супруги, друзья, учителя, ученики, враги и совсем незнакомые люди – вся эта шайка взаимно воодушевляет друг друга, взаимно втягивает друг друга и смертельно не хочет перешагнуть через это препятствие.

Рано утром пошел искать брата: он стоял во дворе и любовался природой; я подошел и стал позади него около двери и с исключительным спокойствием и чрезвычайно вежливо обратился к нему:

– Брат, я должен тебе что-то сказать.

– Говори, пожалуйста, – ответил он, быстро обернувшись и кивнул головой.

– Я должен сказать всего несколько слов, но не могу их произнести. Брат, наверное, вначале, среди варваров было частично распространено людоедство. Впоследствии, ввиду различия в убеждениях, некоторые отказались от людоедства, все их мысли были устремлены на самоусовершенствование и они превратились в людей: другие, однако, по-прежнему занимались людоедством. Все равно, как черви: часть из них эволюционировала в рыб, птиц, обезьян, вплоть до человека, а другая часть не стремилась к самоусовершенствованию и вплоть до сегодняшнего дня осталась в образе червей. Как низки людоеды по сравнению с не людоедами; пожалуй, даже черви по сравнению с обезьянами не столь низки, как они.