– Вот ты думаешь все беды в мире отчего? Не знаешь. А я тебе даром скажу. Всё оттого, что люди пятками отлягиваются от назначенного им Долей или Недолей места в жизни. Назначенного с согласия самого Создателя! Да, места не всегда тёплого и сытного. Так ведь Роду виднее! Вот хотя бы взять светозаров, почему такую мудрость стяжали? Почему так щедро Белосветом были обласканы? Потому что заветы блюли. А людям теперь всё думается, что как только займут они чужую лавку у печки, сразу им теплее, сытнее станет. А ведь там – чужие заботы. Чужие непосильные враги. Вот когда каждый будет там, где ему должно быть, тогда и мир на земле будет. Пекарь будет печь, пахарь сажать да жать, а воин – сражаться.

– С кем сраж-жаться, если вс-сюду мир будет? – морщась и шипя от боли, поинтересовался Дарьян, дед всё ещё крепко держал его за ухо, не давал отстраниться.

–Всегда найдётся тот, кто захочет соседа притеснить, – старик усмехнулся. – А ты чей сын? Как звать? Я из плугарей почти никого не знаю, но, может, слыхал.

– Дарьян, сын Велигоста.

Тыкать тряпицей в рану дед перестал, замер, слегка опешив.

– Уж не того ли, который велигостов хлеб выдумал?

– Того, – просто ответил Дарьян, радуясь передышке.

О велигостове хлебе с травами, что не хуже обычного, но до пяти дней не черствеет, знали, ну или хотя бы слышали, во всей долине и даже за морем. Этот дешёвый ржаник отец выдумал в голодное послевоенное время и тем спас соплеменников. Да и соседям елагам здорово помог.

Опять подставляя лекарю голову, Дарьян украдкой улыбнулся, старик притих, оробел, будто самого князя-плугаря перевязывает. Три раза повязку заново накладывал, чтоб поаккуратнее, покрасивее было.

Дома велигостов хлеб – еда бедняков. Голод миновал, а память о пропавшем в море купце-пекаре поистёрлась. У соседей этот хлеб стоит дорого, потому что редок, и потому, что меж людей сама-собой родилась присказка, которую и по сей день услышишь: велигостов хлеб больных исцеляет, здоровым жизнь продлевает.

– Я из дома в дорогу котомку брал, – почуял Дарьян нужный миг. – С вещами. И с книгой. Так сразу и не поймёшь, что это книга, оклад как сундучок с плоской крышкой сделан. Мне б её вернуть. Она не ценная, просто я её в княжеском хранилище одолжил.

Дед помолчал в серьёзном раздумье, потом кивнул:

– Спрошу.

Вскоре он ушёл. Потянулся неспешный бездельный солнечный день. Сытые козлята мирно шуршали, бодались лобиками, через оконце доносился шум города: скрипы, стук топоров, отдалённый детский смех и близкое кудахтанье кур.

Спросит. А если книга не вернётся? Придётся виниться, словно шкодливому мальчишке. А может, и платить. Но, как только вспомнил о доме, о матери, маленьких сестрёнках, отчиме и старом князе, снова услышал крики раненых, испуганное ржание и шум битвы, почуял запах дыма и вкус крови, снова перед глазами колыхнулась безжизненная Гринькина рука и появилась перекошенная звериная рожа, над ней – занесённый, тусклый в сером утреннем воздухе клинок. Все сожаления сразу отступили – слава Роду, жив остался.

Рано утром опять пришёл Звеняга, сердитый, кашу принёс. Ругался на именитого заморского лекаря, по совместительству путешественника и составителя карт. Он отбыл из Яргорода к диким сиверцам уж с месяц тому назад, а в городе до сих пор о нём судачат. И чем дальше, тем больше этот заморский хрыч в устах горожан становится прямо-таки чудо-врачевателем. Его возвращения ждут, готовят дорогие подарки, обдумывают, как лучше подойти с просьбой. А то, что он удостоился приглашения пожить в великокняжеских хоромах, всеобщее подобострастие только усиливает.

Звенягу грызла ревность. Старик дал строгий наказ весь день спать и бездельничать, сунул миску и ушёл.

Внезапно разбуженный, испуганный походившим на морок сном, Дарьян не вспомнил спросить про книгу. В голове плясали обрывки страшных, чудны́х, но до жути правдоподобных видений.

Ораву блеющих меховых соседей вскоре увёл скотник. За маленьким оконцем снова звенел детскими отдалёнными голосами по-летнему горячий безоблачный день, жужжали пчёлы.

Безделью Дарьян радовался недолго, мять боками солому быстро надоело. С хрустом, со сладким сдавленным мычанием потянулся, изогнулся коромыслом. Голова была свежей, в теле пружинила бодрость.

Вынул подаренный нож. Клинок широкий и короткий, чуть больше пяди, но острый – хоть брейся. Однако теперешнему его хозяину, с золотыми, нежно-шершавыми щеками, сохранившими будто специально для маминых ласковых щипков упругие бугорки в уголках рта, это было не надобно.

Сейчас Дарьяну нож потребовался для другого дела. Раз нет книги дочитать, он подсел к стене и там, где в глаза не бросится, на третьем от земли бревне, принялся неглубоко вырезать.

Скоро в выемках и царапинах обозначилась молодая плакучая ива, гибкая, упругая, она лениво поигрывала ветвями в быстром весёлом потоке у корней.

Внезапно Дарьян уловил новый шум. Из окна. Прислушался. Отдалённый беспорядочный перестук, будто где-то работает-торопится сразу сотня дровосеков и ковалей. Перестук этот нарастал мощной тревожной волной, изредка его перекрывали короткие злые выкрики.

Бездельный уют хлевушка растворился как не было. Звуки эти показались знакомыми, и походили они на… битву?!

Большую, яростную. Наподобие позавчерашней.

Разве что без стонов посечённых и ржанья лошадей.

Здесь? В Яргороде?!

Повлёкся на звук, словно зверь в чаще. За дверью на миг остановился, а потом уверенно зашагал влево. Миновал хлев, в котором ночевал, за калиткой прошёл длинный пустой скотный двор, завернул за него, обогнул торец пристроенного к нему по задней стене жеребятника и наконец увидел.

Посреди большой поляны, ограждённой с левого угла жеребятником и конюшней, а с правого – высоким плетнём, бешено рубились десятков пять вооружённых парней. Сражались стройно, попарно в линию. Те, кто бились к Дарьяну вполоборота со спины, сильно теснили, напирали. Мечи лупили по щитам, иногда – по железным пластинам и кольцам на кожаных безрукавках, по остроконечным шлемам.

У конюшни толпились босоногие мальчишки-скотники в соломенных шляпах, заворожённо глазели. Дарьян отступил, спрятался в тени под свесом крыши.

Вроде бы все сражающиеся довольно молоды, ровесники Дарьяна или чуть старше, однако в каждом их движении проступала та безукоризненная чёткость мастерства, что колдовским образом захватывает всякий неосторожный взгляд, иссушает глаза, не давая моргнуть.

Некоторые воины шлемы не надели, виски их были высоко выбриты, волосы сплетены в короткую косу на манер ярских ратников. По обе стороны от линии боя на вытоптанной земле темнели полосы крашеных коричневых опилок. Заступать нельзя, догадался Дарьян.

– Вран! – плотным басом, перекрывая шум, рявкнул из тенька под навесом конюшни и тем себя обнаружил могучий лысый мужик с короткой чёрной бородой. Вдогонку проорал угрозу столь хитроумного и срамного телесного наказания, что брови у Дарьяна невольно поползли вверх, и он на всякий случай отшагнул поглубже в своё укрытие.

А грозный мужик, напротив, с медлительностью уверенного в своей силе человека вышел под палящее солнце, направился к сражающимся. Цепкий взгляд из-под мохнатых бровей прилип к ним намертво. И по осанке, и по округлым плечам, что открывала кожаная безрукавная рубаха, и по страшным рубцам на предплечье и на щеке, похожим на вспучившиеся из земли витые корни, – по всему скажешь, что бывалый воин.

Чернокосый высокий парень из нападающих, по-видимому Вран, досадуя, отдёрнул от противника занесённый меч, отступил назад из месива взмыленных быстрых тел. Следом из гущи битвы, закинув меч на плечо и чуть ли не подпрыгивая, вынырнул его победитель.

Оба в поединке были хорошо видны Дарьяну, он заметил, как противник рубанул Врана по бедру, отчего тот едва не упал. Крови не было, хотя от такого удара даже «незажжённый» Симарглов меч, наверно, и кость перерубит.