Две пышногрудые бабы вываливали рыбу на чистый стол, и она вздыбливалась, и подпрыгивая блестела своей чешуёй. Длинные миноги норовили ускользнуть со стола, но женщина тюкнула их хорошенько по головам каким-то половником. Но что там – рыба! Монаха на мгновенье привлекли груди работающих женщин – они колыхались вслед движениям рук, а из-под маек проглядывали упругие соски. О, если бы обработать их на кожу, наверно получились бы отменные феррарские волынки.

– Прости мя, Господи, – прошептал Чезаре, и вспомнил, наконец, о том, что миссия его состоит не в наблюдении за явлениями природы, а в этом свёртке, который он не выпускал из рук, боясь намочить брызгами волн, и который сулил ему изрядный гонорар. А уж с деньжатами можно и попраздновать с какой-нибудь шлюшкой, да не узнает о том моя братия.

Ливорно.

Это было время, когда деловитость бросала вызов родовитости, когда возвышались незнатные авантюристы, на гербах которых значатся бобы или прочая поднявшая их утварь, и разорялись родовитые аристократы. На смену сакральности творца шло прагматичное божество мамоны.

Проходя по юрким улочкам портовой Ливорно, Чезаре поддался-таки искушению, и заглянул в попавшуюся на пути таверну. Заодно, можно узнать и последние новости, – подумал он, и толкнул тяжёлую дверь. Та со скрипом подалась, и увлекая посетителя за ручку, впустила его в этот вечный храм распутства и веселья. Он уселся за свободный столик в самом углу на дубовую лавку, и у подошедшего вестового заказал себе кружку светлого эля.

– A chi non beve birra, Dio neghi anche l’acqua, – прошептал он вслух, как бы оправдываясь перед незримым оппонентом (Того, кто не пьёт пива, Бог может лишить воды)

Он осмотрелся. За одним столиком сидел усатый моряк, похожий на пирата, а на коленях у него ёрзала молоденькая шлюшка, уже изрядно подвыпившая. Вестовой принёс эль, и Чезаре мечтательно поднёс к губам край медной кружки. С первыми глотками из-за соседнего столика донёсся до него разговор.

– А она мне такая и говорит: клянусь святым распятием, такой меня ещё никогда не пронзал, аж до самой матки достал!

И отхлебнув из кружки, автор истории громко демонстративно закашлялся в смехе…

– Не пойму я, что творится в этом мире. Всё переменилось, куда делось благочестие этих красоток?

И говорящий это тип оторвал от жаренной курицы лапу и демонстративно погрозил ею кому-то в воздухе. На столе у них стояли кружки, бутыль вина, две тарелки, в которых видна была кура, рыба и какая-то пахучая зелень вроде фенхеля.

– Благочестие делось туда, куда и прежние синьоры, а на их место пришли безродные выскочки.

– Да, для них главное – деньги, а духовность их напускная. Вот, взять хотя бы нашего Козимо Медичи. Говорят, что это он сам дочь свою уморил за то, что та лишилась невинности от какого-то пажа. Всё, товар подпорчен…

– Да… – и приятель его снова закашлялся в смехе.

– Академию открыл, книжки печатает! Платона, Аристотеля преподают. Помяни меня, брат, прознает про всё Папа Римский… или, чего хуже сам Король Испанский… А пинта пива подорожала в два раза!

– Время сейчас не стабильное. Выгонят их. Не в первый раз уже.

– Это да. А нам что? Лишь бы жилось, как и прежде весело, и хозяин платил исправно. А службу свою я знаю.

Джованни всеми силами создавал вид, что ему и дела нет до их разговора. Речь шла о его протеже. Какое мне, Чезаре, собственно до того дело, что о нём говорят. Лишь бы он платил исправно за эти вот манускрипты.

Слегка захмелев, Чезаре вышел из таверны, и пустился в поиски извозчика. Путь до Флоренции был ещё неблизким.

Семейство Медичи, которое тогда во Флоренции было на пике власти происходило из простых крестьян Тоскани. Став удачными коммерсантами, предки Козимо Медичи попали в число Нобилей самой Флоренции! Несомненно, – это была искра божия. Это она блеснула некогда в незнатном тосканском роду, и повела его на вершины богатства и власти. Простым выскочкам и аферистам никогда не удавалось удержаться на плаву более одного-двух поколений. И это понимал славный отпрыск олигархической семьи Козимо Медичи. С трудом пришедшие во власть – трудом в ней и обретаются. Правитель Флоренции Козимо не имел официальных титулов, и считал себя первым из граждан. Тогда как иные благодарные граждане именовали его не иначе как отцом флорентийцев.

В этот день ему доложили о прибытии какого-то монаха, который просил, нет – требовал аудиенции. Козимо знал своих посыльных, рыщущих по всему свету в поисках древних рукописей и артефактов для его библиотеки. Древние знания – это была его страсть. Что он хотел там найти? Какие создать новые скрепы? Того мы уже не ведаем. Но перед ним предстал монах в своей запылённой, чёрной рясе до пят. Просторный зал, в котором он принимал своего агента был полон картина, скульптур и книг. Над креслом Медичи висело большое серебряное распятие. Монах выложил на стол какие-то свитки, с виду очень древние.

– Что ты нам принёс, брат Чезаре?

– Гермес Трисмегист, Мессир. Все четырнадцать скрижалей

– Но их же пятнадцать, – вмешался в разговор, отошедший от стены, молодой философ. Звали его Марсилио Фичино. Глаза его жадно заблуждали по строчкам манускрипта. «Да, да, – ухмыльнулся про себя Сезаре, – если бы кто знал, чего мне стоило доставить их сюда, эти проклятые бумажки. Конечно, их было пятнадцать, или около того. Но в одну из ночей, когда меня жутко тошнило, одна из них выпала за борт. О, как она полетела! Наверное, к своим хозяевам в преисподнюю, еретики проклятые. Но вслух сказал:

– Это всё, что мне удалось раздобыть, синьор Козимо, – и монах, сложив ладони поклонился.

– Марсилио, взгляни! – Восхитился Козимо, – вот это находка!

– Ты достоин хорошего вознаграждения. Эй, приказчик, отсыпь брату двадцать пять флоринов, и покорми его хорошенько.

Оставшись вдвоём, меценат и философ стали рассматривать рукописи.

– Нет сомнения, что это подлинники! Марсилио, мы откладываем переводы Платона, и берёмся за Трисмегиста! Нужно начинать с азов!

– Георгий Трапезундский обвиняет нас, что мы собираемся возрождать язычество. Его памфлет Comparatio Aristotelis et Platonis полон обвинений, – и Марсилио развёл руки

– Поэты всегда полны патетики. Они вечно сгущают краски. Чтож, это их хлеб, этим они набивают себе имя и карман. Опровергая Платона, иные из них, сами же прибегают к его диалектике. Ха-ха! Это ведь Платон заявлял, что в своё идеальное государство он не возьмёт поэтов, поскольку вольнодумство их непредсказуемо! Ха-ха! А знал бы он ещё, что философ сей утверждал пагубность знания диалектики молодыми. Научась манипулировать словами, они теряют их истинный смысл, и всё превращают в схоластику. Жизнь сложнее любых математических формул. И если математик легко оперирует ими, выводя ответ, то с жизнью такая абстракция не проходит. Упаси боже нам возрождать язычество. Но научиться построению лучшего общества, где все жили бы в достатке! Твой отец, Марсилио – врач. Он лечит телесные недуги, но тебе, как будущему философу предстоит лечить недуги души, которая мечется между правдой и ложью, которая смотрит на прекрасное и воспроизводит порок. Как такое может быть, Марсилио?

Скрипя пером по чистой бумаге, которой в достатке снабжал молодого философа Козимо, Марсилио Фичино творил свою философию: «Итак, единая во всём согласная линия древней теологии дивным порядком устроена… – Марсилио встал из-за стола, и подняв палец, произнёс по латыни: «miro quodam ordine constata est!” И продолжил писать далее: «шестью богословами, начало берущая от Меркурия и законченная по сути своей (penitus absoluta) божественным Платоном (Ficino 1467 4-5)

Эх, Марсилио! А как же Заратуштра? Будда Шакьямуни? Конечно же, с точки зрения официальной церкви – это была ересь. Ещё и какая! За которую будут полыхать не раз костры инквизиции. Но, боже мой! Как же она прекрасно связывает древнее язычество и новозаветное христианство. Сделать это не удалось, как бы ни бурлила фантазия философов, и не бывала весома рука меценатов. Ведь сказано: Боги древних – наши дьяволы. И новая эра окончательно рвала с прошлым.