– Курортный роман?

– Просто мама очень хотела меня. Где-то живет человек, который даже не знает, что я есть. А я благодарна ему. И маме, конечно. Они мне подарили жизнь. А мне очень нравится жить, Арсений. Теперь закрой глаза и спи. Спи, спи, спи.

Утром Арсений очнулся от боли. Он лежал плашмя, одеяло сползло с него ночью, возле тахты стояла Римма и готовилась еще раз щелкнуть по вздувшимся плавкам. Арсений поспешно повернулся на бок, поднялся и с ужасом посмотрел на Анну. Девушка спала безмятежным сном, как ребенок. Как уснула, так и не двинулась. Арсений похватал одежду и пошел на кухню. За ним последовала улыбающаяся Римма. В кухне Арсений стал одеваться.

– Заболтались вчера, – начал он.

– Не оправдывайся, – спокойно прервала Римма.

– Как ты оказалась в квартире? Мы что, дверь не закрыли?

– Мне Анна ключи дала. Еще давно. На всякий случай. Вдруг свои потеряет.

– Чего так рано пришла?

– Сообщить тебе приятную новость.

– Какую?

– У тебя есть заботливый друг.

– Друг? Что за друг?

– Не знаю. Он изменил голос. Спросил, как я чувствую себя. И это в шесть утра, паразит! Я говорю – «Хорошо». А он мне – «Зря. Твой Арсений спит с твоей подругой Анной». И положил трубку, слизняк.

– И ты примчалась?

– Сцены устраивать не буду. Ничего у вас не было. В тебе я могу и усомниться, а в подружке нет. Анька святая. Дуреха еще.

– Тогда чего прибежала?

– Будь осторожней. Ты иногда такое говоришь!

– Что думаю, то и говорю.

– Можешь мне говорить, что угодно. Аньке можешь. Она, как партизанка, под пытками не выдаст. А в доме Касьяныча, не сомневаюсь, бывает твой «друг», который нынче утром мне позвонил.

В дверях кухни появилась Анна в халатике. Сонно уставилась на гостью еще не до конца проснувшимися глазами, не удержалась и по-дитячьи сладко зевнула, потом спохватилась и прикрыла ладошкой рот.

– Ой, Римма! – обрадовалась она. – Поройся в шкафу, что-нибудь придумай.

И ушла в ванную.

Как-то Анна спросила Арсения, что ему более всего помнится из детства, и он ответил одним словом – нищета.

Темная, темная ночь, пятилетний Арсений просыпается в страхе, что-то нехорошее его разбудило. Окна избушки еле угадываются, как размытые пятна. Он слышит в углу шорох и тихий всхлипывающий шепот. В этом углу висит икона Николая Угодника. В темноте иконы не видно и мамы тоже. Мама молится перед святым, конечно же, стоя на коленях. Но еще что-то пугает Арсения. И до его полусонного сознания доходит, что это мычит корова в стайке. В ночной глухой тишине рев ее леденит кровь в жилах, будто страшное чудовище или сама смерть подает голос. Арсений сползает с кровати, подбегает к маме и спешно опускается на колени. Мать обнимает его, прижимается к лицу мокрой щекой, шепчет:

– И тебя разбудила. Подохнет наша кормилица, как жить?

Это она просила у Николая Угодника хоть охапку сена. А откуда оно у святого? Он же на небесах. А на земле вокруг деревни лугов много, травы хватает. Бабы все лето косили, сгребали, скирдовали. В голодные обмороки падали, но не бросали работу. Но все сено забирал колхоз. Содержание частных коров не поощрялось. Есть же колхозное стадо. Чего еще надо? Но все молоко от колхозного стада забирало государство. Оно все отнимало у селян. До последней курицы. И ревели голодные коровы, плакали бабы, молчали увечные мужички, кого не забрала война. Живи и радуйся, народ! Да пой частушки. Какие-то из них – отцовы.

Разбейся, горох,

На четыре части!

Ох, и весело плясать

При советской власти!

В школе Арсений узнал, что Партия, оказывается, только и думает о нем, только и печется, оттого у него такое счастливое детство. Об этом же говорил на колхозном собрании представитель райкома. Оказывается, советским людям завидуют угнетенные негры в Америке, у которых никаких прав, вот их и бьют. Потом этот представитель гостил в доме председателя колхоза, там играл патефон, по тем временам редкость невероятная. Уже двенадцатилетний Арсений сидел на крыльце и слушал трофейную музыку, а с околицы доносились голоса девчат:

Пойду плясать,

Дома нечего кусать

Сухари да корки,

На ногах опорки.

Кто разберет в темноте голоса девчат, одинаково звонкие, – не словишь антисоветчиц! И слушает охальные частушки райкомовский уполномоченный, сидя на высоком крыльце председательского дома и чувствуя восставшую плоть. Повалить бы грудастую, да на пахучую кошенину…

Бабы сеют, бабы пашут,

Огороды городят,

Мужики сидят в правленье

И о бабах говорят.

Арсений помнил глаза нищеты, он их видел и не раз, и не два. Но почему-то особо засела в памяти странница. Она вошла в дверь и остановилась у порога, жалкая, худая, желтая лицом. Арсений только собрался мокнуть хлеб в молоко, да так и застыл с куском руке. Из горницы вышла мать. Всегда подавала нищим, а тут заплакала. Больно ей стало, видать, что человеку не может помочь. Нищенка без слов поняла и только мелко закивала головой, опустив глаза. Арсению стало жалко мать, он поднялся и понес нищенке свой недоеденный кусок, последний в избе на тот день. И тогда они встретились глазами. Ему показалось, что в глазах женщины, измученной голодом, нет жизни, она угасла. Но в голосе прозвучало то тепло, которое он слышал только от мамы.

– Господь тебя сохранит, – сказала нищенка и вышла.

Не взяла она хлеб из рук мальчишки, которому он был нужней по ее разумению. Скольких нищета свела в могилу, а совесть в людях не убила, не смогла. И того Арсений понять не мог, на чем держалась та совесть.

Жизнь в деревне, конечно, менялась. К власти пришел говорливый Хрущев, разнес в пух и прах уже мертвого «отца народов», и теперь газеты в один голос трындели о Никите Сергеевиче, будто появился долгожданный спаситель земли русской, чудотворец с початком кукурузы в поднятой руке. Колхоз перекроили в совхоз, появилась у крестьян зарплата, даже пенсию назначили старикам, о которой колхозник и помыслить не мог, но ничем не изменилось начальство, также не думало своей головой, а ждало указаний. Сказали бы сверху – вырубить все леса по всей России и посеять кукурузу, вырубили бы и посеяли… Энтузиазма вполне хватило бы.

Самое большое впечатление осталось у Арсения от поездки через всю Сибирь. Служить его отправили на Дальний Восток. Всю долгую дорогу он смотрел на плывущие мимо леса, на редкие барачные полустанки, на избитые дороги и печальные села, и тогда утвердилась в нем одна мысль, засела гвоздем и не давала покоя. А задумался он над тем, почему на такой прекрасной земле, с такими бескрайними лесами, с такими полями, реками, озерами народ живет бедно? Газеты кричали, что полезных ископаемых в недрах этой земли – несметные залежи, леса столько, что не измерить, чернозем хоть в Америку продавай за валюту. А люди живут убого. Отчего? И вставал извечный русский вопрос – кто виноват?

Служба в армии не задела ни душу, ни ум, Арсений отнесся к ней, как и должно, – добросовестно отдал гражданский долг. Закончил учебный батальон, стал командиром танка, хорошо научился водить машину, успешно стрелял из пушки, пулемета, автомата, пистолета. Из него получился неплохой солдат, уговаривали остаться на сверхсрочную службу, но он и близко не допускал подобной мысли. Сержант Корнеев подчинялся воле командиров только потому, что знал – так надо и это ненадолго. На самом же деле подчиняться чужой воле было противно его натуре.

Вернулся в родную деревню. Устроился трактористом – кем еще танкисту! – но мать слезно упросила уехать из деревни, не повторять ее беспросветную жизнь, она как-нибудь прокормиться огородом, да пенсией, зато сын грамотным будет. Ученье – свет…

Самому Арсению тоже хотелось учиться, грамоту осваивал легко, без усилия, будто жадный ум хватал налету знания, и он осенью стал студентом, с первых дней подрабатывая то на товарной станции, то в котельной. Деньги делил с матерью. Она отвечала посылками – лучок, огурчик, варенья, выпечка. Случалось – сало. Должно быть, покупала у соседей, содержать свою живность у нее сил уже не хватало. Так и жили.