И убежала.

Потом уже, встречаясь в доме Касьяныча, она всегда садилась подальше от него, а он не смел подойти. Она больше ни разу не заговорила с ним. Конечно, Василий понимал, что поспешил, сглупил малость, однако странно… Он же вывернул душу, свою тогдашнюю безгрешную распахнул настежь, как ворота храма, за которыми одни ангелы пели райскими голосами о любви. Чем же гнев-то заслужил? Если тебя боготворят, если тебя ставят превыше всех остальных женщин, веди себя прилично, не оскорбляй хотя бы, а выслушай и постарайся понять. Пожалей, в конце концов! Но не было жалости в резиновом сердце Анны Ванеевой. И зародилась в груди влюбленного Василия Зыкина неизлечимая обида.

Однако он не мог отказаться от Анны Ванеевой, потому что не разум руководил им, а шалая плоть. И это она распаляла надежду, что он будет обладать этой женщиной, во что бы то ни стало!

При первой встрече Анна показалась Арсению совсем еще девчушкой − недавно отложила куклы и стала внимательно разглядывать себя в зеркале по утрам. Корнеев был пятью годами старше ее, отслужил армию, учился в университете, подрабатывая кочегаром в котельной, и считал себя зрелым мужчиной. Но первое впечатление Корнеева оказалось ошибочным, девушка куклы забросила в десять лет, предпочтя книги, была очень начитанной и любила строить собственные мысли. Людей она делила на «интересных» и на «скучных». И в этом была максималистка полная.

Как-то за общим столом, оказавшись рядом, Арсений спросил Анну:

– Что у вас случилось с Василием? Черная кошка пробежала?

– Да ну его!

– Всегда просила проводить до дому. И вдруг…

– Чего тебе надо, Арсений? – вызывающе уставилась на него своими удивительными глазами Анна.

Глаза эти, конечно, были и большие, и красивые. Но не от того казались Арсению удивительными. Серые с голубизной глаза Анны Ванеевой можно было назвать небесными, потому что определение это хоть немножко и вычурное, но точнее всего выражало суть. В минуты радостного настроения эти глаза сияли и лучились, отливая чистейшей незамутненной голубизной, но стоило испортиться настроению, и они становились пасмурными, так небо затягивает серая пелена, а то прямо-таки темнели и становились непроницаемы. В них, как думал Корнеев, непроизвольно отражалась живая, переменчивая и непритворная душа Анны на пороге взросления.

– Ничего, – ответил тогда Корнеев. – Парня жалко.

– Не жалей. Он скучный.

– В любви объяснился? – догадался Арсений.

– Ну, почему вы все такие? Неужели нельзя с девушкой просто дружить? Ненавижу!

Она не притворялась, не кокетничала, ее в то время собственный ум занимал больше, чем тело, которое еще не проснулось. Она старательно хотела понять, кто она такая, в каком мире оказалась, кто ее окружает.

– К вам же подойти нельзя, – искренне возмущалась Анна. – Я даже улыбнуться боюсь. Тут же не так поймут.

– Мне улыбайся без опасений.

– Уж прямо! – с подозрением посмотрела она.

– Честное пионерское!

Она отвела взгляд и проворчала:

– Будто кроме любви и нет ничего в жизни. Все какие-то чокнутые. Особенно девчонки.

– Шибко ты умная, Анна.

– Ой, очень!

Она засмеялась, отмахнулась от него и стала слушать Колыханова, который в другом конце длинного стола рассуждал о значении подтекста в искусстве и рассказывал, как бы он экранизировал рассказ Хемингуэя «Белые слоны». Режиссерский замысел Платона Колыханова показался Анне чистейшим бредом, и она вернула внимание на Арсения.

– Твой друг? – спросила Анна.

– Приятель.

– У тебя нет друзей?

– Есть, конечно.

– Назови своего друга, и я скажу, кто ты.

– Пожалуйста, назову – Касьяныч. И кто же я?

О лагерном прошлом Касьяныча Анна уже слышала, но больше ничего не знала об этом человеке.

– Ну, что молчишь? – спросил Арсений.

– Я не молчу, я думаю, – сказала Анна и отвела потемневшие глаза.

Свободного времени у Арсения Корнеева было мало, поэтому появлялся он в доме Касьяныча редко и не засиживался. Он считал себя опытней и старше остальной молодежи, иные разговоры казались наивными и досаждали его, но почему-то не бывало ему скучно с юной тогда Анной. То, что не могла осилить еще неопытным умом, она безошибочно улавливала своим тонким наитием и собеседницей была исключительно приятной. А как-то спросила:

– Чего не заходишь?

Анна жила в центре города.

– А ты приглашала?

– Мимо же ездишь.

– Незваный гость…

– Да ладно тебе, хан Батый! Зашел бы, да и все.

– В субботу устроит? Вечером.

– Устроит, устроит. Комод поможешь сдвинуть.

– А-а, вон что! Тебе рабочая сила нужна.

– А ты что подумал?

– Ладно, пока!

Они разбежались, спешили очень. И встретились-то случайно, она мчалась на работу, а он на лекцию, столкнулись на углу дома, вместе перешли улицу, а дальше дороги расходились. В субботу Арсений чуть не забыл, вспомнил случайно, что ему в гости. Подумал, что нужно купить какого-то легкого вина, но в карманах было пусто. Все-таки наскреб какую-то мелочь и приобрел в гастрономе плавленый сырок за двенадцать копеек. Еще не переступив порога, протянул приношение открывшей дверь Анне.

– К чаю, – сказал важно Арсений.

Она выставила открытую ладошку, он с важностью положил кубик.

– Спасибо! – сказала она.

– Не за что, – ответил он.

– Можешь не разуваться.

– Воспитание не позволяет.

Они еще несколько минут перепирались, лишних тапок в квартире не оказалось, а пол холодный, на улице зима, дом старый, еще довоенный, пришлось Арсению покориться. Вроде бы ничего особенного не происходило, хозяйка просит не церемониться, а гость усиленно показывает хорошие манеры, но оба тянут бестолковую возню, потому что им приятно быть рядом. Не будет же он говорить: «Ой, как я рад видеть тебя!». И с какой стати ей отвечать: «А уж я-то рада… прямо не знаю». Нет, они свои чувства скрывают.

– Ну, где твой комод? – спрашивает он.

А ее лицо совсем близко, потому что Анна шапку с его головы стягивает. Она удивленно смотрит на него, глаза голубые-голубые, а полные губы по-детски приоткрыты. Явно вспоминает, о каком комоде он спрашивает. Потом смеется, вспомнила.

– Сейчас покажу.

Он скидывает пальтишко, вешает в коридоре, который ведет в кухню. А вход в большую комнату прямо возле входной двери.

– Проходи.

В комнате низкая тахта, на стенах – репродукции в рамках. «Незнакомка» Крамского, «Над вечным покоем» Левитана. Старинный книжный шкаф. Книг много и видно по переплетам – хорошие издания, дорогие. Комод стоит у окна. Это явно средневековое сооружение из мебельного гарнитура Гаргантюа. Он сросся с полом, похоже – корни пустил.

– Тут нужен взвод солдат, – рассудил Арсений. – Или танк.

– А кто поведет? Танк?

– Да я командир танка, гвардии сержант!

– А танк есть?

– Увы!

– Ну, вот видишь? А я так хотела перестановки. Комод – в угол, тахту – к окну.

– Перестановку хотела?

– Ну, да.

– Это же проще простого!

Стоявший возле комода стул с высокой спинкой Арсений перенес и поставил рядом с книжным шкафом.

– Ну, совсем другая обстановка! – оценил он свою работу.

– Гениально! – сказала Анна. – Пойдем пить чай.

На столе оказались остатки рыбного пирога. Так что плавленый сырок не понадобился, его запасливо положили в шкафчик. Вот за этим-то ужином и случился тот разговор, который надоумил Арсения Корнеева написать статью. Он и до этого баловался пером, в школе выпускал стенную газету, в армии сочинял письма девушкам своих приятелей. Получалось здорово, щемило душу. Правда, некоторые девушки сомневались в искренности: «Ты же книг не читаешь, откуда списал, Емеля?» А Емеля и впрямь двух слов связать не может, но чувства прямо-таки распирают парня, того гляди – лопнет. Что было делать?

И, конечно, никто не знал, что Арсений писал стихи. Это у него от родителя пошло. Мать рассказывала, что отец был деревенским гармонистом, его приглашали на свадьбы и вечеринки, на которых он играл танцы, но при озорном настроении мог выдать частушки. И рождались они тут же, на ходу, да про тех, кто присутствовал. Может статься, что и теперь живут в народе развеселые запевки отца – деревня Бобровка ими славилась, коль не на всю Россию, то ближние окрестности до самого города уж точно снабжала фольклорным материалом. Мать говорила, что еще до войны приезжали две женщины с блокнотами, чтобы записывать, но отец выдал им такие матерные припевки, что ученые люди отдельные слова постеснялись заносить чернильной ручкой на бумагу. А без этих слов отцова поэзия теряла соль.