И ершистость, видать, осталась от родителя, в двадцать два года погибшего на войне. Арсений в своих стихах страдал за народ и корил начальников за бездушие и тупость. За такие страсти можно было серьезно поплатиться, потому прятал стихи. Сам он к своему стихотворчеству относился усмешливо, поэта в себе не замечал, но и не писать не мог, над бумагой с пером отводил душу.

– О чем вы с Касьянычем говорите? – спросила Анна за ужином.

– Да как о чем? – удивился Арсений. – О чем угодно болтаем.

– Но ты же сказал, что он твой друг.

– И что?

– С другом не болтают о чем угодно.

– Думаешь?

– С другом разговаривают.

– Ну, в общем, ты права.

– Он тебе рассказывал, за что его туда?

– Куда? – прикинулся наивным Арсений.

– За колючую проволоку, – пришлось пояснить Анне.

Арсений задумался. И молчал довольно долго, глядя в стол. Потом поднял на нее глаза и улыбнулся.

– Хочу посоветоваться с тобой.

– Ну что ж, пожалуйста. Я хорошая советчица.

– Вот и проверим.

– Проверяй. Я слушаю.

– Что, если я напишу письмо в ЦК?

– Куда? – не поверила своим ушам Анна. – Повтори.

– В Центральный Комитет КПСС. Лично товарища Брежнева спрошу.

– О чем?

– Большевики провозгласили: «Вся власть Советам!» Вся! И Советам! А руководит страной партия. Выходит, она захватила власть.

– Но советы же есть. Никто их не отменял.

– Я вырос в деревне. У нас был сельсовет. И какая у него власть? Никакая. А почему? Потому что вечно денег нет. Тротуар починить не было средств. А председателя выбирали, между прочим. Народ голосовал. Выходит, выбирали власть, которая ничего не может. Я потом интересовался сельсоветами, горсоветами, что они могут. Вывод один – ничего не могут. Они в полном подчинении райкомов, горкомов, обкомов. Секретари этих «комов» и есть власть, которую народ не выбирал.

– А Брежнев этого не знает?

– Знает, конечно.

– Так чего спрашивать, если знает?

– Он должен понять, что это неправильно.

– И что ты посоветуешь?

– Нужно вернуть всю власть Советам, значит – народу. Пусть он сам выбирает власть, следит за тем, как она работает, и помогает власти. Разве народ не хочет жить богато? Вот и дайте ему самому позаботиться о себе. Отойдите в сторону, не мешайте. Если нашему народу не мешать, он всего добьется. А то учат, учат…

– И ты подпишешься?

– Естественно.

– Вот и посадят тебя, Арсений. Или спрячут в сумасшедший дом.

– За что? Я не о себе пекусь.

– Выступаешь против партии.

– «Вся власть Советам!» – этот лозунг не я придумал, а Ленин Владимир Ильич. Понимаешь?

– Да я-то понимаю.

– Считаешь, затеял глупость?

– Да ну что ты, Арсений! Причем – глупость? Ты прав. Очень прав! Но письмо не посылай. Брежнев его не получит. Не дадут ему.

− Но молчать я не могу. Нельзя об этом молчать. Вот я, к примеру. Родился перед войной. Детство прошло в деревне. Что я видел вокруг? Нищету, голод, вдовьи слезы… Одни страдания видел.

Ее махонькие ладошки оказываются на его ладонях, широких, твердых, теплых. Он смотрит ей в глаза и говорит:

– Взошел бы на крест, только б не видеть…

И молоденькая Анна Ванеева, глядя ему в глаза и нисколько, ни одной клеткой своего существа не притворяясь, верила – взойдет. Да ведь и сама шагнула бы с ним в «геенну огненную» во спасение людей. Такой был настрой души Анны Ванеевой в ту давнюю пору. Теперь этого не понять…

− Глянешь вокруг – рай, – говорил Арсений. – Поля, леса, речка… А люди живут нищими. И так веками. И так по всей Руси. Почему?

Анна поднялась.

– У меня где-то осталось вино. Со дня рождения.

Она подошла и открыла кухонный шкаф.

Вернувшись к столу с ополовиненной бутылкой «Токая», Анна передала ее Арсению и с полочки над столом взяла два тонких стакана.

– Наливай, – велела она и села на стул.

– За что выпьем? – спросил Арсений, наливая вино.

– Кажется, я только сегодня с тобой познакомилась, − призналась Анна.

– Тогда – за знакомство!

И потом говорили они обо всем, что только приходило в голову, – о прочитанных книгах, о виденных фильмах, о музыке, о будущем и прошлом, чувствуя, как им легко вместе, как они понимают друг друга, и это понимание все больше роднило их.

– Знаешь, сколько времени? – поразилась Анна, посмотрев на свои часики. – Два часа.

Была ночь, автобусы не ходили, пешком до общежития шагать далеко, только разве на такси добраться.

– У тебя как с деньгами? – спросил Арсений. – Я иногда возвращаю долги.

– Утром были, – искренне пожаловалась Анна. – В антикварном увидела четырехтомник Даля. Последние отдала. До зарплаты еще – ужас!

– Зачем тебе словарь? Я русский язык знаю без словаря.

– Это же Даль! Какой ты темный! Уходить собрался что ли?

– А как?

– Да оставайся, – легко предложила Анна.

– Я на полу, – так же легко согласился Арсений.

– Постелить нечего. Тахта широкая, устроимся.

В голове Арсения промелькнул вопросик – что бы это значило? Вдруг Анна Ванеева только притворялась, что ее не занимают любовные отношения? Как повести себя Арсению, оказавшись в одной постели с такой красивой девушкой? Что скажет Римма, кстати, подружка Анны? Никак нельзя Арсению терять голову. Но как в постели объяснить девушке, что «это» не хорошо в данной ситуации? А если девушка на «это» настроена? И плевать ей на Римму.

– Только я первая, – сказала Анна и ушла в комнату.

Видимо, разделась, устроилась на тахте, только тогда позвала. В полном смятении чувств, одновременно терзаемый угрызениями совести и желанием, Арсений прошел в комнату.

– Ботинки хоть сними, – попросила веселым голосом Анна.

И Арсений еле сдержал смех. Анна лежала у стены, завернувшись в одеяло так, что торчала только голова, как в коконе была. Рядом приготовлено одеяло для Арсения.

– Ботинки сниму, – согласился Арсений, скинул одежду, остался в одних плавках, лег и старательно стал закутываться в одеяло, рассмешив этим Анну.

– Да ну, хватит дурачиться, – смеясь, попросила она.

Они лежали лицами друг к другу, запеленатые, и при лунном свете, что смутно заливал комнату, продолжали говорить и говорить, потому что сна не было, должно быть, старый Морфей, изрядно умаявшись, сам прикорнул в каком-то темном углу. Им хотелось узнать друг о друге все, только это занимало их, много чего-то общего находилось, и это казалось странным, необычным, удивляло и волновало.

– Отца я не помню, – говорил Арсений, глядя в доверчивые глаза Анны, – его забрали на фронт в сорок втором, мне года не было. Мама рассказывала, что война не дошла до нашей деревни всего ничего, канонада с передовой была слышна. Потом немцев отбросили. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и пропал. Я потом наводил справки, но не нашел концы. Скорее всего, он погиб сразу, в первые дни. Бросили на передовую и все. Миллионы так вот пропали без вести. Одежду его я износил подростком. Еще от него гармошка осталась. Так я, маленький еще, дурачок, меха распорол. Может, хотел понять, откуда музыка. Гармошку забросил на чердак, потом куда-то пропала.

– Как жалко?

– Гармошку?

– И гармошку тоже. А знаешь? У нас судьба похожая. Тоже не помню отца. Да что я говорю! Ты хоть о папе что-то знаешь от мамы, а я вообще ничего.

– Ну, как это ничего? Мама что-то говорила же.

– В том-то и дело – ничего.

– Ты же спрашивала? А что она отвечала?

– Когда была маленькой, она говорила, что он был летчиком и погиб. Ну, как всегда детям в таких случаях. А потом я подросла и уже хотела знать больше. Ведь он где-то служил. Остались товарищи по службе. Я хотела с ними увидеться. И мама призналась, что про летчика придумала, чтобы я не приставала.

– И кто он был?

– Потом я стала догадываться, что она о нем сама ничего не знает. Отчество она дала мне от моего дедушки. После смерти мамы я спрашивала бабу Дуню, которая взяла меня на попечение. Все-таки двоюродная мамина тетка, единственная родственница. Что-то же рассказывала, как-то же объясняла, от кого ребенок. Но баба Дуня только предположения строила. Я родилась в апреле. А предыдущим летом мама отдыхала в Крыму. В августе.