Не все евреи были убиты в ту ночь. Восемнадцать из них пока оставались живыми. Им приказали засыпать ров землей. Работа могильщиков. Двенадцать часов спустя, вечером 25 марта, они также были расстреляны по приказу Ханса-Йоахима Ольденбурга, любовника Маргит, и зарыты неподалеку от скотобойни возле Хинтернпилленакера.

После войны против семи человек были выдвинуты обвинения в убийстве, истязаниях, и тем самым – в преступлении против человечности. Это Йозеф Муральтер, Людвиг Гролль, Штефан Байгельбек, Эдуард Ника, Франц Подецин, Хильдегард Штадлер и Ханс-Йоахим Ольденбург. Но в 1946 году процесс застопорился из-за того, что оба свидетеля были убиты. Первым был оружейник замка Карл Мур. В ту ночь, 24 марта, он выдавал винтовки и видел тех, кто стали непосредственными участниками расправы. Спустя год Мур лежал в лесу с пулей в голове рядом со своей мертвой собакой, а его дом сгорел. Гильза, которую полиция нашла на месте преступления, исчезла. Вторым был убит Николаус Вайс, также свидетель преступления. Он пережил эту бойню и прятался у одной рехницкой семьи в сарае. Год спустя он ехал на своей машине в Локенхауз; машина была обстреляна, автомобиль занесло. Вайс погиб на месте.

После двух этих убийств жителей Рехница обуял страх неминуемой кары. Никто ничего не рассказывал. Молчание хранят вплоть до сегодняшнего дня. За 70 лет, прошедших после этого преступления, городок превратился в символ того, как Австрия обходится со своим национал-социалистическим прошлым. Название «Рехниц», по сути, стало синонимом вытеснения прошлого.

15 июля 1948 года Штефан Байгельбек и Хильдегард Штадлер были оправданы. Людвиг Гролль получил 8 лет тюрьмы, Йозеф Муральтер – 5 лет, Подецин и Ольденбург, два основных участника, бежали. Полиция земли Бургенланд предполагала, что их прибежище – вилла графини Маргит Баттьяни-Тиссен в Швейцарии, на склоне, возвышающемся над Лугано.

Венский Интерпол информировал власти Лугано телеграммой от 28 августа 1948 года: «Существует опасность, что оба они направятся в Южную Америку. Просим об их аресте». Ордера на арест были выписаны 30 августа 1948 года, однако безрезультатно.

В заключительном слове государственный прокурор Австрии доктор Майер-Мали, который должен был расследовать это кровавое преступление, сказал: «Подлинные убийцы еще не найдены».

В конце августа я поехал в Рехниц во второй раз; виноградные грозди уже созрели, деревья – в расцвете лета. Я посетил Аннемарию Фитцтум, ей было 89 лет, и, по-видимому, она была последней живой участницей празднества Маргит.

«Я принарядилась, – вспоминала она, – мы сидели за круглым столиком в небольшом зале на нижнем этаже, и графская чета вместе с нами. Графиня Маргит выглядела как принцесса, такое на ней было красивое платье».

То и дело входили и выходили мужчины в форме, но она не могла вспомнить, как их звали. «Было ужасно шумно, – так она заявила и в 1947 году прокурору во время допроса. – Все пили вино, танцевали, я ничего не знала, я простая девушка, всего лишь телефонистка». Около полуночи солдат проводил ее домой, до этого графиня замок не покидала. О евреях, сказала фрау Фитцтум, пока мы ели приготовленный ею штройзелькухен[8], она узнала только впоследствии. Это ужасно.

Потом я посетил Клауса Гмайнера, лесника тети Маргит. Он последним видел ее живой. Маргит владела тысячью гектаров земли в Рехнице и каждый год приезжала туда охотиться. «Она отлично стреляла, у нее был опыт охоты в Африке. Она ужасно радовалась, когда убивала барана-муфлона или косулю, никогда не видел ее более счастливой». У нас с ней ни разу не заходил разговор о годах нацизма, сказал Гмайнер, который, как и многие здесь, восхищался Маргит. К этому преступлению она безусловно не имела никакого отношения.

«Мы были на охоте, – рассказывал он о вечере накануне ее смерти, – и метким выстрелом она подстрелила муфлона». Двадцать, может, тридцать шагов муфлон сделал, шатаясь, по направлению к ней, пока не рухнул, он это точно помнит. Еще он помнит, как она в тот вечер жаловалась, что так много людей просят у нее денег. «Это были ее последние слова». На следующее утро она не появилась к завтраку.

«Ну и что там, в Рехнице? Что-нибудь разузнал?» – спросил меня по телефону отец. Его голос звучал устало; за несколько недель до этого перед дверью его загородного домика на озере Балатон появилась приблудившаяся дворняжка, которая не захотела никуда уходить.

«А как поживает твой песик?»

«С ним нелегко».

«Но ты ведь любишь его, правда?»

«Расскажи лучше о Рехнице».

«Люди в деревне называли меня господин граф, некоторые женщины даже делали книксен».

«Отвратительно! Это кривляние…»

«Свидетели утверждают, что и муж Маргит, И́ван, тоже был на том празднестве».

«В нашем семействе всегда считалось, что он в тот вечер был в Венгрии».

«Каждый рассказывает эту историю по-своему. Семья утверждает, что ничего не знает и в поведении Маргит никогда не видела ничего предосудительного, газетам нужны заголовки о кровавой графине, а жители Рехница хотят все замести под ковер. Для них тетя Маргит святая».

«Ну и чего ты хочешь?»

Приступая к розыскам, я хотел выяснить, что же произошло в действительности. Я рылся в архивах, рассылал письма, читал материалы судебного процесса по делу о преступлении в Рехнице, заполучил досье Маргит, составленное швейцарской службой безопасности, и задавался вопросом, кто в нашем семействе мог хоть что-нибудь знать об этом преступлении и почему все молчали. Сколько раз я слышал, как мои дедушка с бабушкой рассуждали о давно умерших тетушках, о причудах того или иного их дяди, вспоминали о былом блеске Венгрии, когда у людей были хорошие манеры и они еще обладали хорошим вкусом. Но почему они никогда не проронили ни слова о Рехнице? Почему не вспоминали о том рве? Думается, я уловил бы тогда намек на то, где захоронили эти 180 трупов. Может быть, кто-нибудь все-таки заговорит с тобой, казалось мне, раз уж ты принадлежишь к этой семье?

Но однажды зимним вечером многое изменилось из-за совершенно случайной встречи. Я был в городе с друзьями, и в одном ресторане мы увидели знакомого, сидевшего за столиком с немецким писателем Максимом Биллером. Мы подсели к ним, разговор каким-то образом зашел о тете Маргит. Биллер уже слышал о ней, что меня удивило, и он был первым, кто напрямую спросил меня: «И при чем здесь ты?»

Графиня-нацистка, как ее до сих пор называют в газетах, – и ты?

Такого вопроса я не ожидал. До этой минуты я его перед собою не ставил, ведь звучал он совершенно нелепо. «Строго говоря, – ответил я Биллеру с некоторым смущением, – она мне не родственница; Маргит вышла замуж за одного из членов нашей фамилии, сама она была Тиссен». «И при чем здесь я? – повторил я, чтобы выиграть время. – Да ни при чем. И почему ты спрашиваешь? Это же было так давно».

Задай он тот же вопрос сегодня, я бы ответил иначе. Потому что со временем мое внимание сфокусировалось на другом. Меня все меньше интересовало, что именно произошло там на самом деле; я перестал быть журналистом, который, придя со стороны, делает записи, сопоставляет факты и расспрашивает других, – теперь уже речь шла лишь обо мне самом.

Я читал о различных организациях, объединяющих «внуков войны», людей моего возраста, которые из-за событий, случившихся 70 лет назад, чувствовали себя оторванными от своих корней, дезориентированными, словно они родились в вакууме. «Они унаследовали неосознанные эмоции своих родителей, – читал я, – и теперь пытаются освободиться от оков прошлого». Многие испытывали чувство вины, потому что не сумели помочь родителям облегчить их трудности, уменьшить их беспокойство. Я читал о чрезмерной требовательности человека по отношению к самому себе, о стремлении воссоздать целостность мира, дабы компенсировать ощущение собственной несостоятельности. Кто-то написал: «Я хочу наконец-то жить своей жизнью». Другой спрашивал: «Что же мы за люди, если родители наши молчали, все время молчали?» Я то и дело узнавал себя в подобных высказываниях, хотя ни за что не хотел принадлежать ни к одному из таких сообществ страдальцев. Я не из тех, кого привлекают группы самопомощи.