– Ах ты, скотина! Говнюк! – вопила девчонка.
Повернувшись, я кинулся со всех ног к забору, продрался через кусты и шмыгнул было в лаз, но рубашка моя зацепилась за проволоку, и как я ни дергал ее, как ни крутился, все было бесполезно. Ева подбежала, я уже слышал ее отвратительное посапывание – и рванулся, оставив на проволоке здоровый лоскут материи. По инерции меня пронесло до самого корта, там я остановился и посмотрел назад. Перегнувшись через ограду, девчонка кричала мне тоненьким голоском:
– Вот увидишь, я все расскажу отцу! Он тебя арестует! Он тебя арестует!
9
Дверца машины хлопнула в этот день раньше обычного, и по бетонной дорожке застучали поспешные шаги матери. Я, еще не отделавшись от испуга, лежал ничком на кровати. Шаги ее звучали все ближе, но я не спешил открывать ей. Мать дошла уже до моего окна, ее тень проплыла сперва по одной, затем по другой его створке.
Рука моя шевельнулась, я хотел было встать, побежать ей навстречу, расплакаться или молча прижаться к ней головой и обо всем рассказать – о Сидике, о своих страхах, о том, как я целовался, – но разум велел мне лежать спокойно. Все равно ведь она войдет! Присядет ко мне на кровать, обнимет за плечи и, притянув к себе, спросит: «Что с тобой происходит, Дюрика?»
Но вот звякнул замок, дверь захлопнулась, и послышался голос матери.
– Мы сегодня идем на прием, – торопливо сказала она Сидике, – к ужину нас не ждите!
И вдруг я уловил свое имя из уст Сидике, в глазах у меня потемнело, внутри что-то оборвалось, будто кто-то железной рукой ударил меня под дых.
Стало тихо. Я лежал, боясь шевельнуться. За воротами сада монотонно урчал мотор. В ванной хлынула из крана вода и неровной струей забарабанила по эмали. Затем мать возилась в спальне. Наконец она заглянула ко мне и, бесшумно приблизившись, тихо спросила:
– Ты спишь?
– Нет, – сказал я с деланым равнодушием в голосе.
– Тогда почему лежишь? – уже громко спросила она.
– Просто так.
– Голова болит?
– Нет.
– Ну ладно, захочешь – потом расскажешь. Меня дядя Шани ждет у ворот. Нас с отцом на прием пригласили.
Я понял, что теперь ей уже ничего не расскажешь. И поднял глаза. Она была в темно-синем костюме и белой блузке.
– Посиди хоть чуть-чуть! – взмолился я. Мать нервно присела на край кровати, погладила мои волосы и спросила:
– Что с тобой?
– Ты такая красивая, я тебя так люблю! – вырвалось у меня, и я ткнулся ей головой в плечо. Она обняла мою голову, глянула на часы и вскочила.
– Надо бежать! Еще опоздаю, меня там отец ждет. А Сидике, между прочим, жалуется, что ты чечевицу не ешь!
– Врет она.
– Ты как это разговариваешь?
– Как умею.
– Еще не хватало мне твои дерзости слушать!
– Ну присядь еще на минутку, – опять заканючил я.
– Да пойми же ты, я опаздываю!
– Ты все время опаздываешь, все время куда-то несешься! – На это ответить ей было нечего, она только попрощалась и, обернувшись в дверях, сказала:
– Пожалуйста, слушайся Сидике и доешь чечевицу!
Дверь закрылась. Под окном, а затем по дорожке сада простучали ее каблучки. Дядя Шани нажал на газ, и машина, взревев мотором, отъехала.
10
Я вышел в кухню и сел неподалеку от Сидике. Наклонившись над раковиной, она мыла посуду. Маленький крестик, свисавший на золотой цепочке, покачивался в такт движениям ее рук. На меня она не смотрела, продолжала отдраивать дно пригоревшей кастрюли. От резких движений длинная темная коса ее то и дело сползала на грудь, она испуганно встряхивала головой, и коса отлетала за спину.
– Ты что, в Бога веришь? – поинтересовался я.
Сидике шаркнула еще раз-другой по дну кастрюли, потом опустила руки и, прислонившись к краю умывальника, пугливо уставилась на меня.
– Н-нет… – сказала она заикаясь.
– Тогда зачем крестик на шее носишь? – торжествующе спросил я.
– Мне его матушка подарила на конфирмацию.
– Ну а зачем же ты носишь его, если в Бога не веришь? – не отступал я.
Она не ответила и принялась опять за кастрюлю.
– Вот видишь значок Ленина? Если бы я коммунистом не был, я бы его не носил.
– Неужто и ты коммунист? – удивилась она.
– А как же! – ответил я с гордостью. – В том и разница между нами, что ты верующая, а мы коммунисты. Да признавайся уж, что ты верующая… я тоже, если ты хочешь знать, Закон Божий учил.
Она подняла на меня глаза, и я заметил в них удивленный вопрос: «А что, разве и коммунисты должны изучать Закон Божий?»
– Потому что тогда это было еще обязательно, – пояснил я.
Наступило молчание. Меня раздражало, что мне не к чему больше придраться, и немного спустя я опять спросил у нее, но уже утвердительным тоном:
– Так, значит, ты веришь в Бога.
– Да, – ответила Сидике и гордо вскинула голову.
Я обрадовался такому ответу и тут же набросился на нее:
– Тогда зачем же ты ябедничаешь?!
– Я?
– И лжешь к тому же.
– Я не лгу, этого не бывало.
– А кто же тогда сказал матери, что я не ел чечевицу? Я ведь ел! Значит, ты солгала.
– Я это потому сказала, что ты только поковырялся в тарелке и бросил.
– Все равно зачем лжешь? Разве боженька твой тебе это не запрещает?
Она судорожно сглотнула, не зная, что мне ответить. В кухню шаркающей походкой вошла бабка и, подперев сложенными руками свою могучую грудь, остановилась около Сидике.
– Как управитесь, милочка, возьметесь белье гладить, – сказала она.
– Меня барыня на сегодняшний вечер освободила, потому что я в воскресенье понадоблюсь, будут гости…
Бабка бросила на нее разгневанный взгляд и не думая сдавать позиций.
– Во-первых, она не барыня, сколько раз можно вам говорить? Во-вторых, выходной вы получите завтра, а сегодня нужно погладить белье.
– Я не против, я вовсе не потому сказала, – оправдывалась Сидике, – просто такое мне указание было…
– Ты приготовил уроки? – смягчившись, обратилась бабка ко мне.
– Нет еще. А кто к нам опять придет? Что за гости?
– Почем я знаю! – проворчала она обиженно. – Разве мать твоя мне докладывает?.. Иди-ка ты заниматься, Дюрика.
– Опять Пожгаи явятся… Они думают, что у нас тут дом отдыха, – процедил я сквозь зубы, словно бы не расслышав бабкиного призыва заняться уроками.
– Я тебе что сказала?! – вдруг вспылила она.
– Да сделаю я уроки! Отстань от меня!
– Это что же такое деется?! Уже и тебя не тронь?! Хорошо, я отстану… и этот уже огрызается… отстань от него… – фырчала она, удаляясь из кухни.
Сидике молча домыла посуду. Затем вытерла стол и расстелила на нем одеяло. Слушая, как тихонько потрескивает греющийся утюг, она сидела на табуретке, уронив руки в подол.
– Надо водой побрызгать, – сказал я.
– Что-что? – встрепенулась Сидике.
Я поднялся и показал ей, как надо делать. Она тяжело вздохнула и, тоже поднявшись, с равнодушным лицом побрызгала на белье водой. Сделав девушке еще какое-то замечание, я пошел к себе в комнату заниматься. Но из этого ничего не вышло. Меня потянуло к людям, хотелось с кем-нибудь поделиться, излить душу. Тишина нестерпимо звенела в ушах. Я заглянул к старикам. Дед сидел у окна, облокотившись о батарею, и внимал заунывному чтению бабки. Постояв на пороге их комнаты, я почувствовал, что от невнятной бабкиной скороговорки на душе стало еще тревожней, и, закрыв потихоньку дверь, отправился в сад.
Делать здесь мне было нечего, я бесцельно бродил по дорожкам. И немного спустя оказался – конечно же, не случайно – у кустов, ограждавших теннисный корт. Сердце в груди у меня бешено колотилось. В постепенно сгустившихся сумерках я увидел сквозь кроны полураздетых деревьев, как в окнах Евиной виллы зажегся свет. «Должно быть, вернулся с работы ее отец, и сейчас меня арестуют!» – подумал я, и только пятки мои засверкали. Добежав до ворот, я вскарабкался наверх и выглянул на дорогу, но кругом было тихо. «Значит, это не он, иначе машина проехала бы обратно и я успел бы ее заметить!» – пытался я себя успокоить, но в ушах так и звенел тоненький голосок негодующей Евы. Я спрыгнул на землю и помчался во весь опор домой.