Иного способа отстоять собственный выбор у младшего Каржавина, очевидно, не было, хотя он мучительно искал его. Среди записей тех лет сохранились его размышления о «необузданной власти отцов над своими детьми», сделанные по ходу чтения речи профессора юриспруденции С. Е. Десницкого145, недавно возвратившегося из Глазго после стажировки в местном университете. Каржавин, называвший Десницкого своим другом, прислушивался к его мнению. Пытаясь осознать собственный горький опыт, он искал опору в рассуждениях юриста о причинах деспотизма и в частности – деспотизма родительской власти, который «примечается <…> у всех народов, когда они в невежественном и варварском состоянии находятся»146. Но одного понимания «причин» было явно недостаточно. Сыновнее чувство нуждалось в нравственной опоре, которую, соглашаясь с Десницким, Каржавин склонен был видеть в идее прогресса: «Однако она [«необузданная власть отцов над детьми»] у нынешних просвещенных и вычищенных [то есть – цивилизованных] народов уменьшается и быть много вредною не может»147.

Другой аспект этого конфликта заключался в том, что поспешным, возможно вынужденным, увольнением из Коллегии иностранных дел Каржавин лишал себя главной, если не единственной возможности повышения своего социального статуса, предоставляемой государственной службой. Было бы неверно думать, что вольнолюбивого питомца Сорбонны подобные вещи вовсе не волновали. Время от времени, как и все российские подданные, он предпринимал определенные шаги в этом направлении148, но успешен не был. Разрыв с отцом серьезно уменьшал его шансы на успех. В обществе, где патронаж был важным условием формирования социальной идентичности образованного человека из нижних слоев, положение Каржавина, и без того непростое – «чужой» среди «своих», – усугублялось с утратой налаженных отцовских связей.

Несмотря на относительную широту взглядов старшего Каржавина, его представление о незыблемости общественной иерархии не позволяло ему принять выбор сына. Перед младшим Каржавиным на одной чаше весов оказалось коммерческое поприще («желание отца моего <…> сделать меня купцом»), на другой – пустое, как он считал, времяпрепровождение в Коллегии иностранных дел («жалея в Коллегии видеть без плода знания, коим обучился»). Выбранная им жизненная стратегия – «сделать себя полезным по знанию» – неизбежно упиралась в проблему сколько-нибудь достойного места в сословном обществе.

Между тем за восемь лет, что Каржавин провел на родине в первый свой приезд (1765–1773), ему удалось сделать немало. Преподавание французского языка – весомый, но отнюдь не единственный его вклад в российское просвещение. Наиболее заметный след был им оставлен в истории русской архитектуры. На этой стезе он оказался почти случайно, во многом благодаря произошедшему в Париже знакомству с архитектором Василием Ивановичем Баженовым (1737/38–1799), которое переросло в дружбу, а позднее в сотрудничество. Их совместная деятельность по реализации проекта нового кремлевского дворца в Москве имеет непосредственное отношение к публикуемому здесь парижскому альбому и заслуживает особого внимания (речь об этом пойдет ниже).

В 1773 году Каржавин вновь покинул Россию. Ему представилась возможность сопровождать внука известного московского богача и мецената Прокофия Акинфиевича Демидова, Кирилла Станиславского, отправленного в Лейден слушать лекции профессора Алламана149. Заодно Каржавин обязался доставить в резиденцию штатгальтера (статхаудера) в Гааге партию холста для принца Оранского150 и для его кунсткамеры – «натуральную» коллекцию Демидова, состоявшую из «российских и сибирских редкостей»151. Преодолев немало препятствий на своем пути к выезду за пределы России152, он в июле 1773‐го отплыл из Кронштадта в Амстердам. Через три месяца, когда все поручения были исполнены, получив «награждение г-на Демидова через купца Иовия», Каржавин отправился «сухим путем через Голландию и Фландрию» в Париж153; вся дорога заняла десять дней.

В Париже довольно быстро возобновились старые знакомства, связи и привязанности. Через год у Каржавина родился сын «Теодор Августин Для Ланд» (де Лаланд / Делаланд?). Мать ребенка, его давнишняя приятельница Франсуаза («Франциска Дорофея») Карбонье, в тот момент была замужем за господином «Дляландом»154. Ребенка крестили в «церкви Николая подле Мартинова монастыря» (Saint-Nicolas-des-Champs); Каржавин выступил крестным отцом, записавшись под именем «Теодора Лями» (Lamy)155. Приписка к этой дневниковой записи поясняет: «Отец родной и крестный» (то же по-французски)156. Ранее, 30 января 1774-го, «в приходе святаго Сюлпиция принял крещение другой младенец – Магдалена-Феодора ле Гран», и опять «восприемником» был Теодор Лами. Дневниковая запись свидетельствует: «отец [младенца] мясник Легран, мать Генофева Ледюк, его мясника жена, а моя первая в школе полюбовница»157. Об отцовстве Каржавина в данном случае речь идти не может (ребенок родился через три месяца после его появления в Париже), но теплые отношения между «кумом» и «мадам Legrand» сохранялись довольно долго, как и его привязанность к ребенку. Даже двенадцать лет спустя, вернувшись в Париж после скитаний по Новому Свету, Каржавин не забыл проведать подружку своих «школьных лет» и справлялся о своей крестнице, записав для памяти, что четырнадцатилетняя Теодора уже три года живет в услужении у мадмуазель Анри («Hanry»?) в доме ювелира на площади Дофина158.

В феврале 1774 (или 1776) года Каржавин женился на бедной девушке, сироте-белошвейке Шарлотте Маргарите Рамбур, с которой также был знаком с юности159. Факт венчания по католическому обряду он старался впоследствии скрывать, для чего на всякий случай приходилось инструктировать остававшуюся в Париже жену: «Помни же день нашей свадьбы – 15‐е февраля 1774 г. – отец Симеон благословил наш брак у нас на квартире перед двумя свидетелями, один из них умер, другой или не знаком тебе, или уехал из Парижа»160.

По всей видимости, «суровость жребия своего умягчить женитьбою» Каржавину не удалось – отношения между супругами с самого начала не складывались161, зато возросшие расходы на содержание семьи становились непосильными. Все его попытки получить место ни к чему не приводили, несмотря на протекцию старых друзей дяди. Позже он объяснял в автобиографии: «законы тогдашние во угождение уроженцам, пресекали мне, иностранному человеку, живущему в ведомстве российскаго министра, получение доходов по гражданской линии»162. Не найдя иного способа изменить ситуацию, Каржавин принял решение покинуть Францию163.

За океаном в это время шла война, отзвуки которой будоражили всю Европу. В Париже с огромным энтузиазмом обсуждали принятую тридцатью штатами Северной Америки «Декларацию независимости» (1774), провозгласившую людей равными независимо от их происхождения и обладающими неотъемлемыми правами на жизнь, свободу и стремление к счастью. Заокеанские известия у многих вызывали сочувствие, подталкивая к разного рода активности. В поисках лучшей доли на другой конец света отправился и Каржавин, получив в сентябре 1776 года французский паспорт для поездки на Мартинику164.