– Ты не понимаешь, Бен! – говорил он мне пьяным голосом. – Я спасен. Я нашел себя. Я пришел к тому, к чему шел всю свою жизнь.

– К чему?! Ты посмотри на себя, ты в ничтожество превращаешься!

– Я обрел то, что всем вам даже в самом смелом сне не приснится.

И он расхохотался мне в лицо пьяным отвратительным смехом.

Я пытался помочь, хоть и не понимал, как это сделать. Я старался чаще быть с ним рядом, пытался вывести его на нормальный контакт, пытался наладить с ним ту связь, которая была между нами прежде. Успеха я практически не добился. Он продолжал пить, в открытую говорил, что презирает всех и все вокруг, и не хотел ничего слушать, когда я, вновь и вновь, пытался ему объяснить, что он позорит себя и всю свою семью.

Было поздно. Идея к тому времени вросла в его душу и разум. «Алиса». Помутневший рассудок его воспевал ложь, которой он окружил надуманный образ этой девушки. Хотя я думаю, что Алиса стала лишь продолжением, прогрессом его помешательства. Он внушил себе, что его надуманные чувства к ней – это любовь, и любовь эта становилась все сильнее, пока не превратилась в его извращенном понимании в «сверхлюбовь». Ему не нужна была она. Ее чувства, ее тело, ее судьба – все это было для него слишком примитивно. Ему нужно было лишь одно: сохранить ее придуманный образ и любить своей «сверхлюбовью». Любить, не давая ей повода понять это.

Мик не лез не то, чтобы в любовники. Не то, чтобы в друзья. Он не лез даже в хорошие знакомые. Он остановился исключительно на приятельских отношениях, на том расстоянии, где истинную сущность человека еще не разглядеть. И его это вполне устраивало: то есть он мог, при особом желании, побыть в непринужденном обществе Алисы, но это никак не могло повлиять на тот образ совершенства, который продолжал разъедать его мозг. Он знал ее лишь поверхностно, и он не хотел знать о ней больше. Даже когда всплыли не очень приятные факты из личной жизни Алисы, он закрывал на это глаза. Он не подпускал в свой мозг ничего, что могло бы не совпасть с придуманным им образом этой девушки. Даже не представляю, что творилось в его душе, когда у Алисы появлялся новый ухажер. К счастью для него, девушка была наделена эксцентричным характером, и парни рядом с ней не задерживались.

В общем, это было настоящее сумасшествие. Театр одного актера, которому из-за невостребованности в этом мире, просто больше нечем заняться, некуда себя деть, и потому приходится разыгрывать этот бесполезный, никому не нужный спектакль. Мик все же пришел к тому, от чего бежал: если бы в тот момент, кто-то узнал, что творится в его душе – он был бы осмеян.

Я часто думал: а что, если Алисе самой понравился бы Мик, если бы она сделала первый шаг, поняв, что ждать инициативы от него бесполезно. Что было бы тогда? Если бы привычка Мика пускать все на самотек принесла бы ему такой желанный плод? Думаю, это был бы самый оптимальный вариант: стыдливая натура Мика в очередной раз закрыла бы его душу на сто замков и он бы просто отстранился. Понял бы, что нет никакой сказки, что его принцесса в его полной досягаемости, и потерял бы интерес. Но этого не происходило, Алиса не давала ни малейшего повода полагать, что заинтересована в личности Мика, и идея о «сверхлюбви» продолжала прогрессировать в сознании моего несчастного брата.

В апреле пятнадцатого года, когда начали разворачиваться основные события всей этой истории, Мику было двадцать восемь лет. Алисе и Летиции по двадцать семь. Вся компания отличалась молодостью, красотой и больным рассудком.

Второго мая мы с Миком сидели в его саду, который больше напоминал заброшенную рощу. Единственное чувство, которое к тому времени вызывал мой брат – это сострадание. Он пил коньяк прямо из горла бутылки, и казалось, совсем не замечал моего укоризненного и сожалеющего выражения лица.

– Ты себя убиваешь, – говорил я.

– Согласен.

– Мне больно видеть тебя таким, Мик. Тебе бы побриться и постричься.

– Да плевать, – он презрительно усмехнулся и провел ладонями по небритым щекам.

– Неужели ты не хочешь измениться?

– Ради чего?

– Ради лучшей жизни. Ради себя.

– Я именно такой, каким хочу себя видеть, – ответил он, сделал глоток коньяка, лег на спину и закрыл глаза. – Если не устраивает, никто не держит.

– Какой же? – с досадой спросил я.

– Каким меня дьявол сделал. Он и рассказал мне правду.

На лице его играла презрительная ухмылка.

– Какого черта ты несешь? – спросил я.

– Нашептал мне, что вы жрете объедки с небес.

– Ты больной?

– Знаешь, как вы обычно называете эти объедки? – он приоткрыл глаза и в его черных зрачках я увидел лихорадочный огонь. – Любовь.

– А, вон оно что. А ты, значит, слишком горд для этих объедков.

– Не совсем так. Я просто лезу за стол и пытаюсь ухватить жирный кусок.

– И как мы называем этот кусок? Ненависть?

Мик отрицательно покачал головой, пригладил свои всклокоченные черные волосы, и вновь закрыл глаза.

– Сверхлюбовь.

– Потрясающе, – усмехнулся я. – И что она собой представляет?

– Хочешь знать?

– Хочу знать, что ты там навыдумывал.

– Это не я. Это дьявол нашептал.

– Мик, ты просто больной человек. Понимаешь, что ты похож на шута?

– Ну и ладно, – усмехнулся он. – Я счастлив, и это главное. Ты просто судишь меня через призму своих взглядов на вещи, и я могу начать поступать точно так же. Но ведь я этого не делаю. Я ведь уважаю твое мнение. И думаю, это мое право – выбирать, кого любить и как любить, правильно?

– Я не знаю, как заставляет любить дьявол.

– До греха. Как и все, что ведет к величию.

– Так ты у нас теперь великий?

– Пока еще нет.

– Дьявол тебя обманул. Это не правильно.

– Что не правильно? Любить – не правильно?

– Так любить – не правильно.

– А как правильно?

– Как в фильмах показывают, как в книгах пишут, как в песнях поют, Мик. Как любят миллионы людей на этой планете, счастливых людей. Как ты любил Веронику, хотя бы так…

– Будь она проклята, ваша любовь, – поморщился Мик, принимая раздраженно циничное выражение лица и тона.

– Протест? Бунт?

Он не ответил.

– Мне кажется я даже знаю в чем дело. Дразнить себя тем самым жирным куском, ага?

Мик вновь отпил коньяка. Около минуты мы молчали. Я смотрел на него и видел… может, это я сейчас хочу думать, что видел, не знаю. Словно он болен не только душой, – а в этом я был уверен, – но и телом. Что его глупые мысли и его безосновательные терзания уже перекинулись на его тело, подобно раковой опухоли. По крайней мере, выражение лица, когда его покинула улыбка, и он задумчиво глядел вдаль, скинув с себя все напускное, говорило о печали и боли. Одиночество довело его, закралось в его черты лица и вырисовывало на нем свои шрамы.

Он первым нарушил молчание:

– Вы слишком слабы, чтобы устоять перед соблазном сожрать небесные объедки.

Я, конечно, знал, что Мик склонен к размышлениям о высоких материях, но не думал, что он выдумал свою любовь к Алисе (тогда я еще не знал, что именно к Алисе) лишь для того, чтобы любить не так, как все! Это было и очень смешно и очень грустно. Человек осознанно уходил от радостей любви, лишь для того, чтобы в собственных глазах прослыть «гением любви», подарившим этому миру некую «сверхлюбовь».

– Мик, ты меня пугаешь, – я придал голосу веселости, чтобы разрядить обстановку. – То есть все это лишь для того, чтобы отрицать свою посредственность?

– Хаха, – он подхватил мой настрой и принял насмешливую манеру. – Нет, Бен, я прекрасно знаю, что я посредственность. Мне скоро тридцать, и я не преуспел ни в чем. Я облажался, как и миллионы других людей.

Но я уже понял, что мой брат, действительно, считал себя гением любви. Он не понимал, что гениальность требует намного больше усилий и самовоспитания, чем юношеские иллюзии и попытки задавить в себе ценности, которые создавались обществом на протяжении веков. Он не понимал, что чаще всего, гении не стремятся прослыть гениями, что гениальность – это состояние души. Не понимал, что они не стучатся в дверь общества, они врываются без спроса, чтобы засверкать над нашими головами, и не оставляют нам никаких шансов.