Феликс, кажется, даже немного протрезвел. Видимо, я попал или в цель, или очень близко.

– Ну, а теперь у меня вопрос к всевидящему оку имперской разведки. А точнее – даже два, – я смотрел, как на другом конце рыночной площади, у баррикады, какой-то тип мочиться на землю прямо возле синего флага.

– Валяй, пехота. Задавай свои вопросы.

– Много в городе настоящих лоялистов и людей, засланных с той стороны?

– На самом деле – не очень. Человек сто-сто пятьдесят. Остальные – это в основном рассерженные горожане и всякие маргиналы, которые поддержат любую бучу. Им и оружия не раздали еще, планируют сначала устроить здесь демонстрацию, а потом обязательно – кровь, штурм и всё такое. Тогда пути назад у города не будет, начнут формировать отряды, выберут Ассамблею…

– Как тебя взяли в разведку, Феликс?

– В смысле?

– Почему ты такое трепло? Ты ответил на два моих вопроса сразу. Я хотел спросить – готовы ли горожане воевать?

– Вообще-то, после историй об изнасилованных институтках – скорее да чем нет. До этого всё-таки вопросы были в основном к Рыльскому и его офицерам.

И тут у меня в голове созрел план. Это была настоящая авантюра в духе рыцарских романов, и я рассмеялся, осознавая бредовость этой идеи.

Смех прозвучал неестественно, и Феликс глянул на меня, как на душевнобольного.

Под окнами гудело людское море. Горожане боялись подходить близко – видели стволы пулеметов на крышах. Как будто лишние пятьдесят шагов уберегут их от пулеметной очереди! Очередной оратор распинался перед ними, стоя на бочке. Я вопросительно посмотрел на столпившихся в холле солдат и воспитанниц института.

– Где там ваш белый флаг, Вишневецкий?

Подпоручик протянул мне древко с ровным белым полотнищем из простыни.

– Ну, хоть не панталоны! – ну, Стеценко, ну, сволочь!

Раздались нервные смешки, а девушки зашушукались.

Панкратов и Фишер открыли передо мной дверь и я вышел на высокое крыльцо института.

Сразу меня не заметили, продолжая слушать оратора на бочке. Но постепенно сначала один, потом второй, третий, большая часть поворачивались в мою сторону. Шагая сквозь расступающуюся толпу, я чувствовал агрессию, понимал, что кое-кто был готов разорвать меня прямо здесь, но пока этого почему-то не происходило. Лоялисту-агитатору с синей повязкой волей-неволей пришлось уступить мне место на бочке.

– Дамы и господа! – мне приходилось использовать голосовые связки во всю мощь. – Через четверть часа мы собираемся сопроводить воспитанниц института в Елисаветинский монастырь, под защиту монахинь и крепких стен, а потом отправиться к городским конюшням, чтобы арестовать полковника Рыльского. Мы не сможем сделать ни того, ни другого, если на улицах будут баррикады, а перед институтом – толпа. Понимаете?

Шум поднялся неимоверный. Я видел агрессивную активность личностей с синими повязками, видел ненависть в лицах одних и надежду – в глазах других. К бочке прорвалась дородная дама, раскрасневшаяся и с заплаканными глазами:

– Верните нам наших дочек, ироды! Где наши дочки?! – закричала она.

– Да кто ж против-то? Вот они, сами посмотрите!

Раздался гулкий удар часов, и двери института широко открылись.

Первым шествовал Стеценко под руку с Пелагеей Павловной – начальницей института. Когда только успел побриться, шельмец! Далее – Вишневецкий с Натальей Андреевной Гагариной – оба стройные и красивые, я даже позавидовал слегка. Новые и новые пары выходили на крыльцо и спускались на площадь. Белые кружева и солдатское хаки. Лакированные туфельки и кирзовые сапоги. Аккуратные прически и фуражки с кокардами.

Я замер на своей бочке, глядя на толпу.

– Наташенька! – закричала вдруг дородная дама, и площадь взорвалась ликующими криками.

Спрыгнув с бочки, я протиснулся к своим людям и скомандовал:

– С музыкой, в темпе вальса, шаго-о-ом марш!

До Елисаветинского монастыря мы прошли под звуки незабвенной "Маруси", которая от счастья слезы льет. Монахини приняли девушек с распростертыми объятьями, а я построил роту в походный порядок, дождался пулеметной команды, которую никто и не думал трогать, и ускоренным маршем мы выдвинулись к конюшням. Добрая половина толпы следовала за нами – еще бы, такое зрелище!

Обалдевшие кавалеристы за решетчатыми воротами заклацали затворами своих драгунских карабинов, но, увидев мои погоны, приоткрыли створки – как раз, чтобы я смог пройти.

– Какого черта вы себе позволяете, поручик?! – брызгал слюной Рыльский.

Его полное лицо раскраснелось, глаза налились кровью, а рука сжималась и разжималась на эфесе сабли.

– Вы арестованы как предатель или провокатор, господин полковник, – сказал я. – Если вы добровольно не сложите оружие и не проследуете со мной в расположение моей роты – под арест, я буду вынужден…

– Что?! Что вы мне сделаете, поручик, у меня тут пятьсот сабель…

– А у меня бомбометчики сейчас наводятся на крышу вашего штаба. И, видит Бог, если мы с вами отсюда не выйдем через четверть часа, они дадут серию из дюжины зажигательных снарядов по вашей богадельне.

– Какое вы право имеете… – он явно сдувался.

– Самое непосредственное. Ротмистр Карский с утра пораньше наведался на телеграфную станцию, так что о ваших деяниях и ситуации в городе уже знают на самом верху. Угадайте, кто назначен новым исполняющим обязанности командира гарнизона?

Полковник рухнул на кресло, потом вдруг резко открыл ящик стола, выхватил оттуда револьвер, направил его сначала на меня, потом на себя, потом сунул его в рот, а потом зачем-то, размахнувшись, выбросил его в окно.

Мы вышли из решетчатых ворот, и я передал арестованного унтер-офицеру Лемешеву и его людям.

– Примкнуть штыки! – скомандовал я. – Каре! В расположение роты – шаго-о-ом марш!

За моей спиной послышалось покашливание. Я обернулся. Этот был тот самый кавалерийский ротмистр, он так и не узнал меня.

– И что нам теперь делать, поручик? – чуть ли не заискивающе спросил он.

– Принимайте командование полком и ждите жандармов. Они тут будут в течение пары часов – насколько я знаю, литерный поезд уже прибывает на вокзал.

С дальнего конца улицы послышались заполошные свистки городовых. Это торопился из-за всех сил на встречу нашей роте полицмейстер.

-

Он вошел в офицерский клуб, постукивая по полу изящной белой тростью – красивый молодой человек с бледным лицом, слегка растрепанными волосами и в темных очках, за которыми совсем не было видно глаз. Светлый мундир лейб-гвардейца с невиданными мной доселе нашивками говорил о том, что он находится на действительной службе.

Странный лейб-гвардеец замер на пороге, как будто в нерешительности. Буфетчик за барной стойкой в этот момент со звоном устанавливал стеклянные стаканы в подстаканники и разливал чай. Молодой человек тут же уверенно шагнул в его сторону, и, всё так же постукивая белой тросточкой, достиг стойки, ладонью провел по ее полированной поверхности и, щелкнув пальцами, сказал:

– Можно кофе? И покрепче.

Я смотрел на него во все глаза и не мог поверить. Оставался последний штрих – когда принесли кофе, его ноздри затрепетали и он уверенно взял чашку, даже не повернувшись в ее сторону. Теперь я совершенно уверился – он был слеп!

Слепой – в действующей армии? Я не мог пропустить такого персонажа, встал, задвинул стул и прошел к барной стойке.

– Добрый вечер! Никак не могу распознать ваши нашивки и мучаюсь от любопытства. Не просветите?

– Лейб-акустик, господин поручик…

– А как вы…

– У вас легкий шаг. Если бы вы были хотя бы полковником – то, скорее всего, топали бы как рота солдат – в больших чинах легко располнеть. Сапоги у вас, судя по скрипу, яловые – слишком хорошо для вольноопределяющегося или нижнего чина, и слишком плохо – для штаб-офицера. Так что вы или поручик, или подпоручик, или штабс-капитан. Выбрал среднее – и не прогадал. И да, я слепой.