Грохот пулеметной очереди раздался совсем рядом, я рухнул на покрывающий тротуарную плитку слой шелухи от семечек. Впереди, у перекрестка, из-за импровизированной баррикады, сооруженной из мебели, металлических бочек, поваленной телеги и каких-то тюков пулеметный расчет лоялистов поливал длинными очередями улицу. Патронов у них, что ли, куры не клюют?

Еще трое синемундирных стрелков засели на широком балконе с мощным парапетом, и, дергая затворы, вели прицельный огонь. Здание с балконом располагалось на критически важном перекрестке, это, черт побери, был проспект Фортуната, и именно по нему сейчас должны были передислоцироваться части лоялистов.

Вообще, для чего был взрыв в Опере? Чтобы собрать как можно больше синих в конце города, противоположном ипподрому. Для чего был взрыв на подстанции? Чтоб затруднить переброску войск. Автомобильный парк в Яшме был ограничен, снабдить войска в экстремальной обстановке переносным освещением, за считанные минуты – это дело практически невозможное. В любом случае неразбериха играла нам на руку, благо у нас освещение было, и цели были определены.

Сквозь выбитое окно я проник в здание с балконом, осторожно перемещаясь одновременно с длинными очередями пулемета. Поднявшись по лестнице, я залег на последнем пролете: один из синемундирников волочил по коридору к огневой позиции ящик с патронами!

Дуло револьвера слегка дрожало, когда я наводил его на обтянутую синим кителем спину. Он, согнувшись, тащил ящик, а я дождался, когда снова заработает пулемет и выстрелил в лоялиста, убив наповал. Потом вскочил, в два прыжка преодолел расстояние до балкона, распахнул дверь и как в тире расстрелял синемундирников за парапетом.

Там, в темноте, от укрытия к укрытию перебегали фигуры людей, время от времени стреляя в сторону баррикады. Наши! Пулеметчики меняли ленту.

Отступив внутрь здания, я чуть не споткнулся о тело подносчика патронов, лежащее в луже крови, и матюгнулся. Нужно было что-то делать с пулеметом!

Стрелять из револьвера или винтовки? Скорее всего кто-то из пулеметного расчета успеет достать меня… Эх, динамитную шашку бы сюда, из того ящичка… Или гранату… Или бутылку с зажигательной смесью… Та-а-ак!

Керосиновую лампу и бутылку горючего я нашел довольно быстро – на кухне. Снизу снова загавкал пулемет, а я принялся обыскивать мертвых лоялистов. Один до чертиков меня напугал, пошевелившись, и найденными спичками я чиркал уже трясущимися руками.

В горлышко бутылки я запихал пропитанный керосином носовой платок, поджег его и на карачках подполз к парапету. Там телеги, и мебель – что-нибудь да загорится… Привстал, размахнулся и увидел тяжелый взгляд лоялиста, прямо через прицел его винтовки. В тот момент когда бутылка кувыркаясь и плюясь брызгами огня летела вниз, его палец потянул за спусковой крючок и что-то неимоверно тяжелое ударило мне в голову…

Руки и ноги были будто ватные, во рту было ощущение, как будто бы там кто-то сдох. Я попробовал пошевелиться, открыть глаза. Первое удалось, последнее – не очень. Попытка пощупать голову и выяснить причины плохой видимости привела к двум результатам: во-первых, меня, оказывается, основательно забинтовали, и во-вторых я заработал чудовищный приступ головной боли.

– Ну, я вижу, вы очнулись, поручик, – раздался голос Тревельяна. – Прекрасно! Я бы сказал, что вы родились в рубашке, но как медик официально заявляю, что при современном уровне развитии медицины почти всем роженицам делают амниотомию…

– Что?!. - думать было очень тяжело, да и доктор изъяснялся весьма своеобразно.

– Амниотомия. Это акушерский термин, обозначающий…

– Твоя светлость, сил моих нет, при чем здесь акушерство?! – голова опять разболелась, и я откинулся на подушку.

– Удачливый ты, поручик. Пуля прошла по касательной к лобной кости в районе левой надбровной дуги. Шрам останется – загляденье, ну и черепно-мозговая травма соответственной степени тяжести…

– Жить буду?

– Будешь, куда денешься… Сейчас перевязку сделаю, на свет Божий посмотришь.

Пока его светлость менял бинты, он рассказывал о событиях той ночи. Самое главное – мы победили, город был наш, и на ипподроме теперь находились пленные лоялисты в ожидании суда. Каким образом это получилось?

Во-первых мой отвлекающий маневр с атакой грузовика на оперный театр оказался на редкость удачным. В этот момент ассамблея заседала в расширенном составе – то есть с привлечением синемундирных командиров и лоялистских эмиссаров из столицы. От мощного взрыва рухнула колоннада, не выдержали перекрытия между этажами, в общем – здание вряд ли подлежит восстановлению. Как и ассамблея Яшмы. Трупы до сих пор из-под завалов вытаскивают. А поскольку высшее командование было там, то в гарнизоне после атаки наших ребят на ипподром воцарился настоящий бардак.

Во-вторых ипподром взяли довольно быстро. Оказалось, что тысячи заключенных охраняются тремя десятками бойцов. Лоялисты решили вопрос с охраной просто – заварили все выходы кроме одного железной решеткой, добавили поверх колючей проволоки и поставили вышки со стрелками. Эффективно? Да, против тех, кто внутри. И совершенно не рассчитано на нападение снаружи. Наши ребята использовали подавляющее огневое преимущество в виде пулеметов и гранат, разгромив охрану, к которой так и не подошло подкрепление (гарнизон умчался к Опере!).

Ну и в-третьих, сами яшмовцы. Первыми вступили в бой с синей чумой измученные, озлобленные заключенные. Даже те, кто не имел никакого отношения к подполью и был схвачен случайно, теперь мечтали вцепиться в глотку лоялистам. Да и подполье как выяснилось вычистили не полностью. Лихие ребята в офицерских фуражках взяли арсенал по собственной инициативе через часа два после того, как я взорвал ассамблею, и тут же принялись раздавать оружие. А потом поднялись рабочие кварталы. Трудягам надоел голод и безработица, бардак и неопределенность.

Уличные бои длились двое суток. Я, кстати, очень помог одной из рабочих дружин, обезвредив тот пулемет.

А через двое суток, то есть сегодня, рано утром, подошли наши войска. И всё, в общем-то, закончилось.

– Когда можно будет выйти, прогуляться? – спросил я, щурясь левым глазом от яркого солнца.

Правый пока еще почти ничего не видел – опухоль не спала.

– Через пару дней, – сказал Тревельян.

Через пару дней я шел по проспекту Фортуната, поддерживаемый с одной стороны Стеценкой, с другой – доктором.

Какие-то деловитые ребята в аккуратных спецовках меняли плафоны и лампочки на фонарях, тетка в дворницком фартуке подметала бордюр. Двери многих магазинчиков были открыты, витрины сверкали чистотой уцелевших стекол, ветерок донес будоражащий ноздри аромат – кто-то выпекал сдобу.

На площадке у синематографа три маленькие девочки играли в "классики", нарисованные на плитке осколком кирпича. Только сейчас я понял, что за все время проведенное в Яшме я вообще не видел детей!

От остановки отъехал грохочущий и лязгающий трамвай, у которого вместо некоторых окон были вставлены листы фанеры, но зато корпус был покрыт свежей краской. На лавочке сидел лысый мужик с металлическими зубами и щелкал семечки, выплевывая шелуху в мусорный бачок.

Я не выдержал и подошел к нему.

– А-а-а! Порядок в головах? – разулыбался он. – Я еще вот кое-что недавно услышал, собираемся с ребятами на проходной завода крупными буквами написать…

– Ну-ка, ну-ка…

– Не надо бороться за чистоту, надо подметать! – провозгласил он.

Стеценко ткнул меня в бок, а Тревельян удивленно хмыкнул.

По противоположной стороне улице маршировал взвод пехотинцев. В нашем, родном "хаки"! Одна из девочек, игравших неподалеку, вдруг прекратила прыгать, сорвала с клумбы цветок и, подбежав к офицеру, шагающему впереди взвода, что-то ему сказала. Офицер, усатый, потертый жизнью мужчина с седыми висками опустился на одно колено, с благодарностью взял цветок и вставил его в петлицу мундира.

– Р-равнение на-а-а… – солдаты слаженно отсалютовали по-имперски, открытой ладонью у виска, и, чеканя шаг и пряча улыбки, парадным строем двинулись мимо замершей в восхищении девочки.