Может, поэтому родители как-то спорили о том, стоит ли приглашать тетю Анну на День благодарения.

– Зачем мы всегда ее зовем? Она только и делает, что молча сидит в углу, – проворчала мама.

– Ей девяносто семь лет, Валери. Чего ты от нее хочешь? – ответил папа.

– Она странная, Джон.

Папа повысил голос, что происходило крайне редко:

– Она часть семьи!

Поэтому тетя Анна пришла в том году и на День благодарения, и на Рождество. Она всегда приносила нам с Гриффином маленькие безделушки, дешевые подарки вроде блестящего резинового мячика, который можно купить в автомате любого продуктового магазина, или фигурки, явно извлеченные из «Хэппи Мила». Тетя Анна вручала их так, будто это были рубины. Обычно к таким подаркам прилагалась книга из ее собственной пыльной библиотеки. Хотя мы зачастую не понимали эти книги – «Одиссею», «Великого Гэтсби», «Взлет и падение великих держав», – именно тетя Анна познакомила меня с «Таинственным садом», который я перечитала как минимум двенадцать раз.

Еще она подарила мне дневник от Hello Kitty. Наверное, подарок на Рождество – я помню, что сидела на полу в гостиной, а за мной стояла сияющая елка. Дневник был без обертки. Тетя Анна просто вытащила его из сумочки и протянула мне.

– Для твоих… – сказала она, изображая, будто делает записи.

– Спасибо, – ответила я, открыла дневник и пролистала несколько бледно-розовых разлинованных страниц, физически чувствуя, как прабабушка за мной наблюдает.

Мне очень нравился тот дневник – не из-за мультяшной обложки, а потому что у него был замок с ключиком, который я хранила в ящике с носками. Именно в этом дневнике я написала свой первый «роман» – историю о лошади по имени Болтушка Брук. Тем летом, когда мы ездили в Палм-Бич к бабушке с дедушкой, я случайно забыла дневник в отеле и рыдала всю дорогу, пока мы пересекали два штата.

Да, она была странной, эта тетя Анна, даже причудливой, но барахольщицей я бы ее не назвала. Мне она нравилась – может, как раз потому, что она была такой странной.

– Земля вызывает Джесс.

У мамы в руках очередная коробка. Через щель в крышке видно, что внутри лежат одиночные треснутые фарфоровые чашки, которые подошли бы для воображаемого чаепития с плюшевыми зверушками, хотя детей у тети Анны и дяди Генри не было. Дядя умер задолго до моего рождения.

Мама выпрямляет спину и потягивается.

– Там сундук. Думаю, заработаем мы грыжу или нет, если попытаемся его поднять.

А это уже интересно. Тут же представив старинный ящик с «Титаника», я подбегаю к маме и вижу именно то, о чем подумала. У задней стены чердака, в тени карниза, стоит прекрасный деревянный сундук с кожаной обивкой, потертый, серо-зеленого цвета. Кожа на нем уже начала разлагаться, полотно, покрывающее сундук, местами порвано, но очевидно, что когда-то это была роскошная вещь.

– Как думаешь, что там? – спрашиваю я.

– Памятные наперстки? – усмехается мама.

– Открыть?

Она пожимает плечами:

– Давай.

Мама, в отличие от меня, не фанатеет от всякого старья. Для нее есть только винтаж – новые аптекарские баночки, сделанные в старом стиле, и клетки для птиц из каталогов «Поттери-Барн», которыми забит наш почтовый ящик. Новое – это хорошо, и чем новее, тем лучше. Но меня всегда привлекало старое, это как портал в прошлое.

Я осторожно протягиваю затвердевшие ремешки через ржавые металлические застежки и расстегиваю проржавевший засов. Крышка не поддается, и я начинаю волноваться, что сундук заперт, однако стоит приложить чуть больше усилий – и вот раздается приятный щелчок. Сундук выдыхает затхлый, сладкий запах разложения. Затаив дыхание в предвкушении, я поднимаю крышку.

Мама заглядывает внутрь:

– Отлично. Еще книги.

Даже я немного разочарована. Это тебе не бриллиант «Сердце океана». Хотя книги, кажется, старые – с разбухшей бумагой, – а это интересно. Они разного цвета и разного размера, хаотично разбросаны в сундуке. Я поднимаю один из верхних экземпляров и разглядываю, осторожно обращаясь с ветхой, пыльной кожаной обложкой. Как ни странно, названия у книги нет. Когда я ее открываю, корешок трещит. На страницах передо мной предстает поток текста, написанный красивым, витиеватым почерком, выцветшими чернилами. Так это не книга, это дневник. Но я хмурюсь – текст выглядит странно. Я не узнаю ни языка, ни даже букв. Это не английский алфавит.

Мама щурится над своим телефоном («Блэкберри») при свете единственной лампочки. Ей уже нужны очки, но она в этом не признается.

Открываю вторую книгу. На меня глядят те же незнакомые буквы. Открываю третью. Сверху какие-то цифры – вероятно, даты – и подпись внизу страницы, нечто похожее на букву «А».

«А» – это Анна.

– Кажется, это дневники тети Анны.

Мама хмыкает.

– Только что это за язык? – я поднимаю дневник, что вынуждает маму оторваться от телефона и взглянуть.

– Хм… – хмурится она. – Не знаю. Вообще, похоже на греческий.

Пару лет назад мама с папой слетали на Миконос отпраздновать годовщину свадьбы. Домой привезли амулеты-глаза и пахлаву, но о самой поездке ничего не рассказывали.

– У тети Анны не было акцента… так ведь? – спрашиваю я, силясь вспомнить ее речь.

– Насколько я помню, нет.

В памяти всплывает один момент, уже полузабытый, хотя когда-то он показался мне очень важным.

– Да уж, странно! – щебечет мама и убирает телефон в карман шорт. – Ладно, идем. Первая остановка – «Гудвилл»[4]. Вторая – ресторан.

– А можно я это себе оставлю? – спрашиваю я.

– Старые книжки? – удивленно спрашивает она. – Конечно. Но зачем они тебе?

– Дневники, – поправляю я ее. – Не знаю. Мне кажется, они классные. – я поглаживаю мягкую обложку дневника.

Мама вздыхает:

– Ладно. Знаешь, из этого сундука может выйти милый кофейный столик. Такое старье, но стильное.

Она наклоняет голову, представляя, как сундук устанавливают в одном из домов, которые она продает. Я убираю дневник обратно в сундук и закрываю крышку.

Кэти не нравится модная комиссионка на Центральной улице. Она называет ее «пристанищем хипстеров». Ей больше по душе грязноватый, битком набитый винтажный магазин дальше по улице, где всегда пахнет освежителем воздуха и накопившейся за десятилетия пылью.

После обещанного, но ускоренного обеда в «Люкас» мама отвезла меня и загадочный сундук домой. От Райана по-прежнему ни слова, зато пришло сообщение от Кэти: предлагает сходить поесть замороженного йогурта, чтобы последить за ее последней влюбленностью – студентом колледжа с тоннелями в ушах и пирсингом в носу, который работает там на кассе. Потом мы оказываемся в узком магазинчике со стенами, увешанными старыми коврами.

Мне хочется затеряться в этом дворце, полном причудливых вещиц ручной работы, ржавых маслобоек, зеленых настольных ламп, китайских ваз – подделок, вещей с изображениями Конана-варвара и «лиги справедливости». Каждый дюйм пространства здесь пропитан духом былого времени, былых жизней. Стены обвешаны ветхими картами. На пирамиде из чемоданов восседает огромный жестяной рог фонографа.

Поднимаю со старого швейного столика Singer грубую, тяжелую чугунную сковородку. Это истории в физической форме. Я никогда не узнаю, как себя чувствовала женщина, накрывая своему сыну, отправлявшемуся на битву при Геттисберге, последний обед из подсоленной свинины и сладких лепешек, но боль в запястье, которую вызвало поднятие сковороды, моментально переносит меня в другое время, другую жизнь.

У книжного отдела я отвлекаюсь на стенд со старыми открытками. Лондон! Париж! Эссекс-Джанкшен! Ниагарский водопад! – кричат они выцветшими буквами.

– Джей! – зовет меня Кэти. – Зацени.

Кэти стоит в противоположном конце магазина и позирует перед зеркалом во весь рост. Изысканно украшенное бусинами длинное платье желтого цвета висит на ее стройной фигуре. Также на Кэти туфли с ремешком по центру и сатиновые перчатки, а пальцы украшены огромным количеством колец: толстое золотое, с фальшивым жемчугом, с квадратными фианитами. Она делает губки бантиком и строит рожицы зеркалу.