Тут намного лучше, чем в душном Зимнем дворце или в Екатерининском дворце по соседству. Там все в золоте, драгоценных камнях, полированном мраморе – идеально, чтобы корчить рожицы своему отражению, но так холодно и совершенно неуютно. Хотя там красиво, как внутри одного из тех украшенных яиц, которые папа дарит маме на Пасху.

Я перебиваю Эвана:

– Дворец?

Он поднимает на меня сияющие глаза.

– Дворец, – повторяю я, и он медленно кивает. – Получается, она была… это дневники…

Прежде чем я успеваю сформулировать целое предложение, Эван снова поднимает руку.

– Подожди.

Он открывает последний дневник на странице, которую пометил закладкой.

– Девятое марта тысяча девятьсот семнадцатого года, – читает он.

Папа прибыл с фронта. Мама заплакала, когда он сошел с поезда, мы все побежали его встречать объятиями и поцелуями. Мы ведь боялись, что больше его не увидим. Он говорит, что рад наконец вернуться домой, но, боюсь, Царское Село сильно изменилось. Теперь на каждом углу стоят часовые, по дворцу ходит охрана – как у себя дома! Нам приказали не выходить за ворота парка, но даже по парку за нами ходят. Мы привыкли к охране, но теперь следят за нами. Иногда я бросаю на них взгляды, пока мама не видит, или передразниваю их за спиной. Мария говорит, чтобы я так не делала.

Когда мы все-таки остаемся одни, пытаемся притвориться, что у нас все как раньше, и это даже почти получается. Мама говорит, что мы должны оставаться сильными, не давать людям забыть, кто мы такие, но я знаю, она боится за Алексея с тех пор, как убили нашего Друга, а папа отказался от трона за них обоих.

Но сегодня мама в хорошем настроении, ведь мы все снова вместе. Я тоже счастлива. Может, теперь, как папа вернулся, все станет лучше. Я возьму себя в руки и прекращу хулиганить, как сказала мама.

Храни тебя Бог…

– И тут подпись, – говорит Эван. – «Твоя маленькая Анастасия».

Все в кофейне вертится, кроме его глаз; я лихорадочно перебираю в голове имена и факты, все, что могу вспомнить из учебников и тестов.

– Это дневники твоей двоюродной прабабушки? – спрашивает он.

Внезапно в кофейне становится душно, женщина с ноутбуком за соседним столиком сидит слишком близко.

– Они были у нее на чердаке.

– И ее звали Анна?

– Да.

То, что я пытаюсь осознать, слишком масштабно, слишком невероятно. яйца, о которых она писала, не красили луковой шелухой, их украшали драгоценными камнями, это яйца Фаберже…

Стопка напечатанных листков лежит между нами посреди стола. Это перевод на английский – Эван успел перевести все три дневника. Кладу руку на стопку.

– Это то, о чем я думаю?

В глазах Эвана блуждает искорка, огонь за коркой льда, все его прежние сомнения улетучились, как туман над озером.

«А» – это «Анна».

– Эти дневники… – говорит он в предвкушении, но взвешивая слова, – они будто бы… – Он обдумывает дальнейшие слова, словно решая математическую задачку. – Они будто написаны великой княжной Анастасией Николаевной Романовой.

«А» – это «Анастасия».

– Анастасия Романова.

Его голос понижается до заговорщического шепота.

– Джесс, если твоя двоюродная прабабушка – дочь последнего императора России, она пережила расстрел, в котором погибла вся ее семья.

Кладу на колени трясущиеся руки. Чувствую, что вспотела, и не из-за тесноты кофейни. Вот что тетя Анна пыталась мне сказать. История – это рассказ.

– Думаю, не стоит обсуждать это здесь, – говорит Эван. Женщина за соседним столиком уже дважды стрельнула в нас глазами. – Пройдемся?

На улице мне становится легче, спокойнее. листья вязовой аллеи в центре города шевелит легкий ветерок. Недавно шел дождь, от асфальта еще пахнет влагой – обожаю этот запах. Мимо нас проносится молодая пара с коляской, мы с Эваном поворачиваем налево, к беседке на краю Центральной улицы.

Я все еще пытаюсь осознать, что Эван сказал, но сосредоточиться мне так же тяжело, как найти радиостанцию среди сплошных помех. Прижимаю дневники и переводы к груди.

Эван идет рядом и, пока я молчу, говорит:

– Понимаю, звучит безумно. Почти все считают, что Анастасия Романова погибла в восемнадцатом году.

Мы проходили революцию 1917 года в России, когда изучали европейскую историю, но сейчас я не могу ничего вспомнить – возможно, мистер Остин не зря поставил мне четверку с минусом. Эван терпеливо пересказывает основные моменты: во время Первой мировой войны в России начались массовые беспорядки. Бедность и нехватка еды вкупе с военными потерями вызывали у низших классов сильный гнев на монархию.

– «Гнев» – это мягко сказано, – говорю я.

– Точно, – соглашается Эван.

Радикальные социалисты, убежденные, что ресурсы страны должен контролировать народ, а не царь, стали набирать популярность. Затем, в феврале 1917 года, революция вынудила императора Николая II – отца Анастасии – отказаться от престола. После второй революции в том же году к власти пришли большевики во главе с Лениным. Это имя я помню. Мужчина с блестящей лысиной и острой бородкой, знаменитый коммунист, который всегда казался мне похожим на зловещего эльфа.

– Это Ленин приказал их убить, – говорю я.

Эван мрачно кивает.

– Сначала семью посадили под домашний арест в имении рядом с Санкт-Петербургом, потом держали в Тобольске, затем перевезли на Урал. Их расстреляли в подвале дома в Екатеринбурге летом  1918 года.

– Сколько ей было? – спрашиваю я.

– Семнадцать.

Как мне сейчас. По спине пробегает холодок, будто кто-то провел по моему позвоночнику ледяными ногтями.

Мы уже дошли до дороги, окружающей площадь, где каждый октябрь семьи и студенты собирались на «известный во всем мире» Кинский тыквенный фестиваль. Но сегодня тут пусто, не считая нескольких машин. Эван выжидает, пока дорога опустеет, и перебегает на противоположный конец. Я следую за ним, по пути машу с извинением водителю за рулем «БМВ», он давит на гудок и указывает на пешеходный переход, который мы проигнорировали.

Краска на беседке облупилась, но ступеньки достаточно широкие, чтобы на них уместились два человека, поэтому мы с Эваном усаживаемся, и я осторожно кладу между нами дневники. Еще несколько дневников лежит у меня в сумке.

– А кто такой этот «наш Друг»? – спрашиваю я.

– Думаю, Распутин.

– Злой колдун с летучей мышью?

Когда я училась в младшей школе, мы однажды пошли в кино на мультик «Анастасия». Главным злодеем там был бледный остроносый колдун по имени Распутин. Неужели эта сказка может быть основана на жизни моей прабабушки?

Эван улыбается.

– Он самый. Разве что без такого количества музыкальных номеров. Вообще-то Распутин был православным монахом – то ли святым, то ли шарлатаном, бытуют разные мнения. Во всяком случае, он был огромным авторитетом в глазах Александры, жены царя. Она была глубоко религиозной женщиной. Алексей, их единственный сын, страдал гемофилией, это заболевание крови, при котором часто бывают внутренние кровоизлияния. Поэтому он был слабым ребенком. И при этом единственным наследником престола – сама видишь, какая появляется проблема.

– Нет наследника – нет будущего.

Эван кивает.

– Семья скрывала от народа болезнь сына, и царица была уверена, что Распутин может его вылечить. Они сблизились, он стал ее доверенным лицом, что не понравилось русской знати. Они обвиняли Распутина в пьянстве, взяточничестве и… ну… участии в оргиях.

– Монах, который участвовал в оргиях?

– Да, нарочно не придумаешь. В общем, отношения с Распутиным – одна из причин, по которым Романовых лишили престола.

– Она сказала, что его убили.

– Он умер до революции. Несколько дворян отравили, избили, подстрелили и утопили его.

– Нда, перестарались.

У меня получилось рассмешить Эвана – маленькая победа.