Тело болело, но подчинялось, хотя временами и не очень охотно. Особенно не желало слушаться правое плечо, но выбора ему он не предоставил — приходилось шевелиться.

— Проснулся? — раздалось вместе с шелестом ткани. — Как ты, йондо?

— Все хорошо, атто, не беспокойся.

Открывший в это время глаза Финдарато, поприветствовал Нолофинвэ и его старшего сына и поспешил выйти, сказав, что должен проверить своих. По пути он все же заглянул к кузену, но был тут же выпровожен целительницей, которая выглядела уставшей, но не отчаявшейся. «Что ж, значит, по крайней мере жив», — подумал Артафиндэ, улыбнувшись.

— Ты не хочешь ничего мне рассказать? — спросил Нолофинвэ, присаживаясь рядом с сыном.

— Я не мог поступить иначе, атто, — порывисто ответил Финдекано. — И я же оставил записку…

— Об этом после. Я имел в виду рассказать об Ангамандо. Что ты выяснил, как смог проникнуть и, главное, выбраться из крепости Врага?

— Хорошо, — согласился Финдекано, понимая важность вопроса. — Ты только скажи…

— Жив. Но пока еще не пришел в себя. Так что можешь спокойно все мне поведать — Тинтинэль все равно никого не пускает.

***

Куруфинвэ перешел на шаг почти у самого лагеря, надеясь, что его пропустят без лишних вопросов. Верные Нолофинвэ смотрели несколько презрительно, но даже взяли коня, обещав позаботиться, однако проводить или указать путь дальше не спешили.

— Я к брату. Неужели не понятно, зачем я здесь? И почему не могу пройти сам, ожидая, пока вы спросите Нолофинвэ, Артафиндэ и вообще всех валар?! — вскипел Искусник, но удержал себя в руках, а некоторые слова на языке.

— Куруфинвэ, я так и не поблагодарил тебя, — спокойный голос по-доброму неожиданно прозвучал в этой напряженной атмосфере.

— Аракано? Рад, что здоров, — обернулся к подошедшему кузену.

— Пойдем. Я понимаю, зачем ты здесь, — сказал он и, отдав пару распоряжений дозорным и попросив еще одного эльда, в котором Искусник узнал верного, отправившегося с Макалаурэ проверить несколько подозрительных троп, быстрым шагом направился к шатру, где лежал спасенный.

— Нельо! — голос оборвался, а сам Искусник еле устоял на ногах, заметно качнувшись, когда увидел брата… братьев. Макалаурэ тоже не был на себя похож. Измученный, с залегшими под глазами тенями, он продолжал петь изрядно уставшим голосом. Кано даже не обернулся на вошедшего, но не сбился, не сфальшивил, не прервал мелодии, что сейчас так нужна была их старшему брату.

Тинтинэль подошла к Куруфинвэ и безэмоционально сообщила о критическом состоянии Майтимо.

— На нем долгое время был зачарованный тьмой металл. Остатки заклятий не дают нашим песням пробиться и исцелить. Все, что мы можем сейчас — не дать фэа уйти. Ты лучше понимаешь железо. Развеешь злые слова Врага, и я смогу вылечить Нельяфинвэ, нет — я бессильна. Учти, долго поддерживать его не сможем.

Искусник кивнул, понимая, что придется иметь дело не с добрым металлом, как он привык, а с искаженной сущностью, проникшей в брата.

Опустившись на колени рядом с менестрелем, он осторожно, почти не касаясь пальцами, дотронулся до сухой и истонченной кожи Майтимо. Но потянулся он своим сознанием не к брату, а к невидимым нитям, что еще опутывали несчастного. Шея, левое запястье… Единый! Искусник задохнулся от увиденного, но именно там, на изуродованной правой руке, злые паутины образовывали чуть ли не кокон, ноги… немного.

Дождавшись, когда Кано закончит песнь, он жестом попросил уступить, и начал свою мелодию, странную, больше похожую на звон металла, нежели на привычную мелодию.

Первыми сгорели нити, оставшиеся от оков на ногах. Возможно, их в свое время зачаровали только на прочность. Во всяком случае Искусник не видел в них желания мучить жертву, только удержать, не пускать из своих цепкий стальных объятий. Борьба с ними была недолгой, но даже она отняла силы. Искусник предпочитал не думать, что ждет его, когда вступит в схватку с тем, что намертво вцепилось в правую руку брата.

Песнь подобно алым и золотым языкам пламени горна поднималась все выше, уничтожая остатки тьмы, пытавшиеся спрятаться в страшных шрамах Майтимо. «Это тоже сделано металлом?» — успел ужаснуться Куруфинвэ, но мелодию не оборвал.

Когда он смог дотянуться до странных невидимых глазу пут, обвивших шею Нельо, то незамедлительно получил встречный удар. Удушающая волна злого жара и смрада сдавило его горло, пытаясь оборвать песнь. Он вкладывал все силы, всю любовь к брату и ненависть к врагу, но нити подобно щупальцам принялись душить и Майтимо. Тот выгнулся и отчаянно захрипел. Медлить было нельзя и Искусник, представив, что слова его песни — это расплавленный металл, щедро залил им отголоски искаженного железа, что некогда не давали нормально дышать его брату, дождался, когда оно растворит их и без сожаления выплеснул прочь. Они разлетелись, недобро мерцая, продолжая борьбу, но были пойманы вовремя начатой мелодией Макалаурэ и обращены в ничто.

Времени передохнуть не было — чары, почувствовав угрозу, перешли в наступление. Первая нота, и вспышка боли одновременно пронзила старшего сына Фэанаро и его брата. Вторая — и левая рука взметнулась, ища горло родича, третья уложила ее назад, четвертая нащупала узел, центр сплетения, и ударила пятой, сжигая его дотла.

Волосы прилипли ко лбу Искусника, его начинало знобить, но впереди была самая сложная схватка.

— Я с тобой, — раздалось сзади. — Не медли.

Руки Макалаурэ легли на плечи, делясь силами и вскоре оставаясь его единственной связью с реальностью.

Кокон не поддавался ни огню, ни свету, Искусник пробовал разбить его молотом, созданным песней его фэа, но тот лишь сильнее вцепился в старшего брата, не желая отпускать и отдавать. Злой голос шептал, убеждал отступить, уговаривал, запугивал. Он заявлял, что Майтимо жив благодаря этим чарам, что они поддерживали его, не давая уйти к Намо — продлевали муки, делая их бесконечными.

Сил уже почти не осталось, и Куруфинвэ несколько раз ощущал, как и сам уставший менестрель отдает последнее, помогая бороться.

Нападения Искусник все же не ожидал — нити хоть и медленно, но усыхали, рассыпаясь, становясь, как оказалось, не менее опасной пылью. Она взметнулась, черным облаком-птицей устремляясь к светящейся фэа, желая поглотить, уничтожить свет.

Кровь хлынула из носа, сердце замерло, болезненно сжавшись.

«Лехтэ, мелиссэ», — мысли Куруфинвэ унеслись к жене, к той, что навсегда теперь для него потеряна, но вечно будет любима.

Пульс стукнул в висках, и кровь снова побежала по жилам. Образ супруги, озаренный светом Лаурелина, придал сил.

Любовь. То, чего не ведает тьма. То, что она пытается исказить и растоптать. Та сила, что способна уничтожить и возродить.

От черной птицы не осталось и следа. Он сгорела, прикоснувшись к фэа, знающей любовь.

Куруфинвэ рухнул на пол, а Майтимо открыл глаза.

— Поем, — приказала Тинтинэль, начиная мелодию, которую лишь мгновением позже подхватил Макалаурэ.

Утро, как всегда, началось рано, с первыми лучами рассвета. Корабль гордо возвышался на фоне моря, готовый почти наполовину.

Лехтэ поставила на песок пустую кружку и принялась заплетать волосы.

— Я сама уберу, — объявила она телери.

— Добро, — откликнулся Нгилион, вставая и беря инструмет.

Собрав тарелки, кружки и ложки, она пошла к ручью. Тыльной стороной ладони почесала нос. С кожей после восхода светил произошли странные метаморфозы. Сначала она покраснела, потом вдруг стала слезать пластами, точно у змеи, а затем темнеть. В результате лицо ее, шея, ноги до колен, которые не были защищены штанами, и руки по локоть — все стало коричневым. И до сих пор слегка шелушились.

Усевшись на камнях, она принялась мыть посуду.

Ладони покрылись мозолями и загрубели, на ногах красовались царапины. И все же настроение Лехтэ было прекрасным. Стук топоров и молотков казался волшебной музыкой. Давно, очень давно не занималась она ничем подобным, и сейчас будто сбросила двести лет, вернувшись в пору юности. Туда, где работала на пару с отцом, и мир был юн, и не было никаких бед.