Куруфинвэ после нескольких часов тяжелого сна решил все же найти сына, хотя и был уверен, что тот в лагере. Узнав, что Амбаруссар должны вскоре вернуться из дозора, он направился к воротам. Только шел Искусник не по проторенным тропинкам, а вдоль самой изгороди, заодно проверяя ее состояние и делая себе в уме пометки, не забыть еще раз проверить подозрительные участки, захватив светильники. Он даже успел решить, в какое время вместе с Тьелпэ успеет осуществить задуманное, когда услышал голос брата.

— Где. Мой. Сын? — казалось от ярости голоса Куруфинвэ рухнут не только пики Тангородрима, но и сама основа мироздания. Ему хотелось выть от боли и одновременно причинять ее другим. Странное, доселе неведомое ему, чувство захлестнуло с головой.

А потом пришла пустота. Искусник отпустил ворот брата, заметил подбитую скулу и искреннюю горечь в глазах.

— Прости. И… дальше вы сами, без меня, — не слушая возражений и оттолкнув тех, кто попытался помешать, Куруфинвэ шагнул за ворота во тьму.

Двое верных, переглянувшись, пошли за ним, держась однако на некотором расстоянии. Безусловно, любой эльда ощутил бы их присутствие, но Искусник сейчас сосредоточенно искал хотя бы малейшую зацепку, что могла бы подсказать, где найти Тьелпэ. В то, что сын мертв, он отказывался верить, да и не чувствовал этого — ниточка, что тянулась от его фэа к фэа его ребенка, была тонка, но не оборвалась.

К месту сражения Куруфинвэ вышел достаточно быстро и замер — в такой темноте что-либо разглядеть было действительно сложно.

Трупы ирчей никто прибирать не стал, лишь сложили в одну кучу, намереваясь, скорее всего, потом избавиться от них — оставлять рядом с лагерем эту падаль точно не стоило.

Искусник шел по самому краю оврага, рискуя оступиться и соскользнуть вниз, однако удаляться от него и не думал: найденная на краю фибула, на которую он по счастливой случайности наступил и таким образом обнаружил, принадлежала Тьелпэ, а характерные полосы на мягкой земле, тщательно ощупанной руками, говорили, что тот мог скатиться вниз.

Как ни торопился Куруфинвэ быстрее оказаться внизу, он все же понимал, что своим падением сыну точно не поможет. Напряженно всматриваясь в темноту, Искусник постепенно стал различать камни и корни на склоне, да и в самом лесу стало будто чуть светлее, словно где-то далеко полыхал огромный костер. Даже на небе, по-прежнему затянутым низкими облаками, отражались розово-золотые всполохи.

Времени на раздумья что горит, где и почему не было — пользуясь случаем, Куруфинвэ нашел место, где спуск становился возможным.

На дне оврага он очутился, преодолев последний отрезок пути на спине. Наспех отряхнувшись и убедившись, что ничего страшнее царапин с ним не произошло, он уверенно пошел к тому месту, где наверху нашел фибулу.

С каждым мгновением становилось все светлее. Искусник уже спокойно мог различить небольшие камешки и кочки, сплетения веток кустарников, росших на склонах, лужи и скользкие глинистые места. Он даже невольно отметил, как красиво смотрится папоротник рядом с серым валуном, но в следующий миг все мысли были оставлены и забыты.

— Тьелпэ! Йондо. Родной мой, — рухнув прямо в грязь на колени рядом с неподвижно лежащим сыном, он принялся осматривать своего ребенка.

Жив! Первое, что понял Искусник, непроизвольно выдохнув чуть шумнее обычного.

Тихий стон при попытке перевернуть лишь подтвердил, что Куруфинвэ не ошибся. Чем-то помочь прямо здесь, в овраге, он не мог, потому, не раздумывая, осторожно поднял на руки так и не пришедшего в себя Тьелпэ и начал нелегкий и небыстрый подъем.

Двое верных сначала терпеливо ждали лорда, не забывая вглядываться в темноту леса, чтобы не дать застать себя врасплох. Они видели, как Искусник спустился в овраг, а позже услышали, как тот позвал сына. Ответа не было, но стало ясно, что им следует помочь своему командиру — несмотря на то, что чудесным образом становилось все светлее, подъем с ношей мог быть опасным, тем более что ветер резко усилился.

Упавшая с дерева ветка вынудила их посмотреть вверх и… замереть. В разрывах облаков не было привычной уже темноты и звезд. Нечто голубое и манящее открылось их взору, а мгновенье спустя они прикрыли разом заслезившиеся глаза — огромный светящийся диск посылал такие знакомые золотые лучи, что казалось, они согревают и вселяют надежду. Или же так и было?

Шаг. Еще один. Уцепиться за корень рукой. Перевести дыхание. Снова шаг.

Последний участок подъема тяжело давался Куруфинвэ. Оставалось совсем немного, но нужна была вторая рука, а отпустить сына он не мог.

Заслышав шорох совсем рядом с собой, верные все же вспомнили, зачем пошли в лес. С неким сожалением отвернувшись от нового света, они бросились к месту подъема лорда.

Искусник смог бережно передать сына легшему на самый край нолдо и быстро подняться самому, сказав при этом лишь одно слово: «Жив».

Ветер тем временем разогнал почти все облака, и золотые лучи пробуждали давно застывший и почти умерший в бесконечной темноте и холоде мир.

Куруфинвэ уложил Тьелпэ на расстеленный верными плащ и принялся его осматривать.

Стрела в руке, пропитавшаяся кровью одежда, несколько сломанных ребер при падении, ссадина и сильная припухлость на затылке. Вроде ничего смертельно опасного. И словно бы в подтверждении этой мысли веки Тьелпэ чуть дрогнули, золотой луч сверкнул на ресницах, а губы слабо прошептали: «Атто».

Тэльмиэль Лехтэ стояла на кухне и с некоторым недоумением смотрела на руки, будто впервые в жизни их видела. Те были испачканы мукой.

В маленькой печи горел огонь, и к его уютному потрескиванию она почему-то никак не могла привыкнуть. Пламя напоминало о том, чего уже давно нет и больше никогда не будет, и от этих воспоминаний, печальных и светлых одновременно, делалось горько и больно, и так страшно, что хотелось выть. Может быть, поэтому ни разу с тех самых пор, как растаяли в морской дали корабли, увозящие ее семью, ни разу не разжигала Лехтэ печь?

Сколько лет минуло с тех пор, как любимый с сыном ушли в Исход? Долгих годов угасших Древ. Слишком много. Словно сон прошли они, пролетели мимо, а в памяти отложился лишь один бесконечный холод, пробирающий до костей.

Как там Атаринкэ? Как Тьелпэ? Конечно, у нее остался палантир, и она могла попытаться их вызвать, поговорить, но разум упрямо утверждал — бесполезно, муж все равно не ответит, и услужливо подсовывал все резкие слова, сказанные им при расставании.

Лехтэ разогнулась, отряхнула руки и подошла к окну. Сквозь чахлые кроны голых деревьев пробивался прозрачный серебристый свет. Ладья с последним цветком Тельпериона, ведомая Тилионом, одним из майяр, совсем недавно впервые взошла на небосклон.

Было странно думать, что где-то еще есть жизнь и кто-то радуется, кричит, указывая на серебристое небо.

Конечно, Исиль горел гораздо тусклее, чем погибшее Древо, и все же исстрадавшиеся от холода и тьмы эльдар даже этому были рады.

Лехтэ вспомнила свой собственный первый взрыв ликования, всколыхнувший сердце и фэа, и улыбнулась легко и чуть-чуть печально. Тот порыв очень быстро прошел, растаяв без следа, подобно туману, и все вернулось на круги своя.

Нолдиэ оглянулась и посмотрела на стол. Делать все же ей пирожки или лучше не надо? Странно, она никак не могла решить такого, казалось бы, простого вопроса. В конце концов она подошла к печи и затушила огонь. Потом как-нибудь, в другой раз. Мука и почти готовое тесто остались сиротливо лежать на столе, а Лехтэ, ополоснув руки, накинула на плечи теплый плащ и вышла на улицу. Лучше просто пройтись. А еда… придумается что-нибудь. Чем-то ведь она питалась все эти годы?

Затворив калитку, она огляделась по сторонам и пошла вверх по улице.

Память подсказывала, что чаще всего она ела в доме родителей или брата. Конечно, родные не могли спокойно смотреть, как чахнет дочь, и делали то, что было в их силах. Сама же она заглядывала сейчас в бездонные тайники фэа и не находила ничего из того, что прежде составляло смысл ее жизни. Ни мыслей, ни чувств. Ничего, на что можно было бы опереться и утешить плачущую от тоски фэа.