Свекровь ни разу голоса не повысила, не обозвала, по рукам не надавала – хотя и было за что: то бокал чешский грохнула, то дорогущее мясо сожгла, то режим неправильно в машинке выставила, Матюшин свитер скукожился. Мать за такое убила бы, а тут ничего: «Девочка учится, не переживай, Галочка».

Свекровь тихонько на промахи указывала, никаких тебе «Галька, ну ты и дура!». Музон врубила в первый же день, как перебралась в профессорскую квартирку. Японец у них был. А че, весело же! Так она: «Галина, давай потише сделаем, некультурно так громко музыку слушать». Скатерку с клубничками на рынке урвала, постелила на обеденный стол, а мама Матюши: «Галочка, салфетка красивая, а для дачи лучше подойдет. Давай немецкую скатерть постелем, она и со шторами сочетаться будет, правда ведь?»

Наряды все ее дешманские в первый же месяц заменили на модные – опять свекровь расстаралась. Стала Галка как куколка из бумажной коробки. На даче старье недавно перебирала – аж стыдно стало, каким чучелом ходила, и никто ни слова не сказал, не унизил ее безденежьем и безвкусием. Но и отстраненно с ней держались, никакие уси-пуси не разводили, в душу не лезли. Хотя что она им – родная, что ли.

В новую квартиру Галка все сама выбирала: обои, мебель, шторы – для уюта хлопотала, а Шелестов посмотрел стылыми глазами: делай как хочешь. А она что, разве для себя старалась?

Да, и приходилось контролировать его, направлять. То после института заявил, что в школу пойдет. Учителем. Детишек истории учить. С его-то дипломом! С папиными-то связями! Насела, но уломала – поступил в аспирантуру. Пришлось по конференциям с ним мотаться, нужные контакты заводить, на любую научную работу уговаривать соглашаться. Блестящая защита – кандидат исторических наук, только выдохнула Галка, ан нет: с научной степенью надумал в затрапезный музей идти! Ему, видите ли, там интересно! Столько лет над книжками горбатиться, и в итоге – она жена музейщика?! Как такое допустить можно? На кафедру приглашают, в научную школу зовут. Добилась не мытьем, так катаньем – при институте остался. Потом легче стало – втянулся, экспертизы стал проводить, консультации давать. Докторскую написал. Зазвучало имя Матвея Шелестова в научных кругах! Не без Галкиной помощи зазвучало. Ушел по уши в свою работу. А она и на отдых одна, и в магазин одна, и в гости одна. И не искрит между ними. У Галки роман случился – ему назло. Сама рассказала, думала, разозлить, ревность вызвать.

– На развод сам подам. Квартира тебе останется. Хочешь – машину забирай. Мне все равно, – сказал и перебрался на дачу.

Какой развод? На кой ей этот фитнес-тренер сдался, голь перекатная? Это так, несерьезно. Были бы у них с Матюшей дети, так просто не ушел. Но не сложилось с детьми. Мамина знакомая врачиха сначала одну справочку состряпала, потом вторую, мол, выкидыш на ранних сроках. Опять на слово поверил. Ни документик не посмотрел, ни развод не потребовал – как же женщину, убитую горем, бросить? Через два года девочка мертвая родилась – все статуи проклятущие! Тем летом ночью одна на море пошла, просила у них Шелестова, любую цену обещала за него заплатить. Цена только неподъемной оказалась. И здоровы оба, а детишек нет. Или не хочет от нее, нелюбимой, детей…

На столе перед Агатой лежали отреставрированные портретики в овальных рамках – плоды ее недельной работы в усадьбе. Нос приятно щекотал запах не до конца высохшего лака.

Да, женщины в семье Захржевского – красавицы. Рыжие волосы и белоснежную кожу девочки унаследовали от матери, выразительные глаза – от отца. Агата мысленно развешивала миниатюры: в центре родители, полукругом их прелестные дочки. Заказные работы графа – все неизвестные люди, ни одной царственной или титулованной особы – в другом зале, чтобы не отвлекать внимание зрителя от счастливого семейства. И в семью нужно вернуть еще одну девочку, шестую, миниатюра которой нашлась в ящике старинного комода тем летом. Миниатюра, с которой начался путь Агаты в реставрацию…

Двенадцать лет назад.

В лагере «Заключье» акцент делался прежде всего на интеллектуальных занятиях, но пару раз за смену случился трудовой десант. Их распределили по группам. Директриса, которая крайне уважительно относилась к Агатиной тетке и не возражала против присутствия ее родственницы на занятиях, направила Агату к Матвею, Галке и Толику, и в компании был еще один мальчишка, кажется, его звали Пашкой.

– Мы, блин, че им – рабы? Не нанималась я ваще-то веником махать, за дарма к тому же, – сетовала Галка, поднимая облако пыли в сарае. – Они че, совсем охренели. Мы же эта, как его… короче, лучшие.

– Элита? – нерешительно подсказала Агата и тут же прикусила язык, она-то в это число точно не входила. Если бы не теть Тоня – была бы она сейчас здесь, как же!

– Хренита, – зло оборвала Галка, – короче, хорош трепаться. Давай, ведро на помойку тащи. Вон я сколько мусора нагребла. Пока ты тут… – В чем именно можно обвинить рыжую Липай, Галка еще не придумала, уж больно усердно та исполняла все распоряжения вожатки.

– Я помогу. – В глазах Матвея промелькнула улыбка, улыбался он только рыжей, а не Галке.

– Еще чего! Ишь ты, барыня нашлась! Сама допрет, не развалится! – Галка вцепилась в алюминиевое ведро с мусором, только бы его не перехватил Матвей. И в группу к Шелестову она напросилась нарочно, чтобы подобраться к нему поближе, а он тут геройство проявляет, чужие ведра таскать собрался.

– Ребя, зырь, я че нашел! – прервал Галкины нападки Толик. Он отбросил молоток, которым разбивал на части обгоревший комод, и крутил в руках небольшую вещицу.

– Платонов, че там у тебя, мышь дохлая? – Галка переключила свое внимание на Толика, оставив на время в покое Агату и ведро.

– Да не. Баба какая-то.

– Голая? – с надеждой спросил Пашка, бросая метлу на самом проходе.

– Дебил, – прошипела Галка, но тоже вместе со всеми подошла взглянуть на находку.

– Старая, кажись, – ответил Толик Платонов и потер загрязненное изображение пальцем, – точняк старая.

– Сколь баба старая? Лет тридцать?.. А, так это не календарик, облом, – разочарованно протянул Пашка, чувствуя, как улетучивается надежда найти среди хлама припрятанную полиграфическую продукцию с обнаженной натурой.

– Девка какая-то. Барахло. – Платонов намеревался зашвырнуть случайную находку в мешок с мусором.

– Стой! Дай-ка посмотреть! – Матвей решительно перехватил его руку и забрал портретик. – Это старинная миниатюра. Девочка из дворянской семьи, если судить по одежде. Такие на заказ писали.

– Да вон трещина какая! На фиг такое надо! – Из-за его плеча высунулась Галка, не понимая, что Шелестов в этом нашел: ну картинка, ну старая. Такое даже над диваном не повесишь, на барахолке за копеечку не толкнешь.

– Можно? – Агата бережно забрала из рук Матвея портретик, провела пальчиком по расколу, вздохнула. – Она неглубокая. Трещинка неглубокая. И вот здесь скол, видите, кусочек от платьица откололся? – она говорила всем, но обращалась будто к одному Матвею.

– И че? Откололся и откололся! Дайте-ка позырить. – Галка грубо выхватила миниатюру, ей тоже хотелось поважничать перед Шелестовым. – Сзади чего-то написали. Не читается, блин. …рок для Аннет. Ф.Зах…ий. Один, девять, один, семь. Да белиберда какая-то!

– «Подарок для Аннет, Ф. Захржевский». 1917. Это год, наверное, – тихо проговорила Агата.

– Почем знаешь? – Галкины глаза подозрительно прищурились. Напридумывала, небось, с рыжей станется, лишь бы Шелестову пыль в глаза пустить.

– Догадалась.

– Догадливая больно! – И Галка зло шваркнула картину в мешок с мусором.

В глазах Агаты мелькнула боль. Нельзя так обращаться с подобными вещами, особенными, хрупкими, приболевшими. И повреждение едва заметное, и скол можно краской подкрасить. Только не всякой. А какой – Агата не знает, пока не знает.

– Возьмешь? На память. – На ладони Матвея миниатюра, ко всем прочим бедам еще и испачканная в пыли, с остатками яблока, которое Пашка утащил с завтрака и оприходовал во время десанта, а огрызок метнул в ведро.