Гость ходил кругами, напоминая клейкую ленту для ловли мух. Ему явно требовалось жилье, только он этого, похоже, не понимал. Сновал вокруг «Ротонды», спускаясь по улицам, забираясь на гору.

Во всяком случае мне было немного не по себе.

Внезапно я стала замечать его повсюду, словно никаких людей, кроме него, не было, словно он вечно будет бродить по городу, покачивая чемоданом, и наблюдать за разрывом в облаках, куда пробивается лунный свет. Останется серебристым силуэтом.

Я ненадолго отложила бинокль, чтобы этот образ запечатлелся на сетчатке, как гаснущая на ночном небе молния.

Дом у меня очень большой, хотя по внешнему виду не скажешь. Дом гигантский, пусть и меньше горы, четко вырисовывающейся против света. Дом мне не принадлежит, я лишь присматриваю за ним, чтобы он не рухнул. Когда-нибудь он перейдет моим брату и сестрам. Когда-нибудь мне придется оставить его, быть изгнанной, когда родственники заявят на него свои права. У родственников есть деньги, и они вправе говорить, что дом должен принадлежать им. Родственники могли бы стать крупными собственниками, а я только охраняю руину. Родственники въедут в дом, начнут реставрировать и перестраивать его, сделают его другим, нежели теперь. Возможно, он станет еще больше, выше и уж точно роскошнее. Его наверняка перекрасят в другой цвет.

Вообще этот дом менялся вместе со мной.

Когда родители несколько лет назад поселились в нем вместе с моими братом и сестрами, я соорудила небольшую канатную дорогу к соседнему дому и обменивалась письмами с соседским ребенком. Иногда мы показывали друг другу что-нибудь из окна – безмолвный разговор вещей, танцующих за стеклами. Например, я сначала увидела плюшевого белого медведя, потом ножницы. А ответила плюшевым осликом и не поддающейся описанию работой, сделанной мной в детском саду. Повзрослев, я перерезала веревку, так что она упала на кустарники, проведя по саду неровную линию. Меня гложет чувство, что никакого повода для этого не было, контакт с соседским ребенком прервался навсегда.

Кошки тоже появлялись и исчезали, их переезжали, откармливали, кастрировали. Помню Рембо, Цезаря и Наполеона. То один, то другой главенствовали над садом, гордо прохаживаясь средь листвы с поднятым хвостом. Вечно отстаивали свою территорию, в воздухе пахло их мочой, а попытки родителей передвинуть кошачьи туалеты с помощью высаживания перца успехом не увенчались.

Сегодня все кошки мертвы. Их жизни прошли в садах.

Я еще здесь. Живу, как кладбищенский сторож, среди не принадлежащих мне стареющих вещей. К стенам лучше слишком уж не прислоняться. С фасада падают камни, а палисадник покрыт листвой, грязью и снегом.

Что до меня, то мне не нужны ни дом, ни вообще архитектура, потому что я в ней не разбираюсь. Мне можно было бы просто что-нибудь показать, заявив, что это дом, и я бы поверила. Меня никогда не интересовала архитектура, хотя живу я в самом причудливом доме городка. В том, что касается стен, я прямо-таки слепа. Пока мне под ноги не упала штукатурка, я даже не замечала, что мой дом оштукатурен. Зато я умею смотреть сквозь стены на сидящих за ними людей, словно заглядывая в открытый с одной стороны кукольный дом.

Сидящих за стенами людей – в отличие от их дома – я всегда прекрасно помню. Их колоритность, их одежду, как они спускаются по лестнице или встают из-за стола и включают плиту. Должна признаться, что я редко впускаю людей к себе домой, но воспоминание об их пребывании тянется следом по всем комнатам. Хотя родители и уехали, но их способ заполнять пространство остался.

Дед однажды построил кукольный дом, в котором был и электрический свет, и выключатели. Когда я раньше гостила у дедушки с бабушкой, то одним из моих излюбленных занятий было касаться крошечных выключателей, освещая и затемняя кукольную гостиную с крошечными торшерами и люстрами с узорчатыми абажурами. Кукол я не трогала. Помню, они лежали под одеяльцами на деревянных кроватках, им полагалось спать. Потом выключатели сломались, ведь, кроме меня, у деда было еще девять внуков и внучек, не менее страстно жавших на них.

Интересно, почему людям нравится все маленькое. Боюсь, тут есть какая-то связь с тем, что у людей есть маленькие дети, за которыми надо присматривать, чтобы они не умерли с голоду.

Есть те, у кого нет дома, но хочется им обзавестись, и те, у кого он есть, но кому он не нужен. У некоторых дома некрасивые, у некоторых есть альтернативное жилье, например, жилой фургон, палатка или спальный мешок. Границы между категориями жилья подвижны, как и вообще все границы. Однако можно сказать, что кто-либо временно завладевающий – не принадлежащим ему – местом жительства, с одной стороны, переступает эту подвижную границу, и поэтому, с другой стороны, его можно назвать гостем.

Однажды у меня был друг, которому нравилось, что я постоянно начинаю предложения со слов «с одной стороны» и «с другой стороны», неправильно используя эти обороты. Вместо того чтобы представлять противоположные мнения, я все время утверждала одно и то же.

С одной стороны, «Ротонда» – это военное сооружение, с другой – оборонительное укрепление, из которого можно наблюдать за врагом с безопасного расстояния, например, в бинокль. Если, с одной стороны, нет никакого желания сблизиться с врагом, то, с другой стороны, можно выпустить в него стрелы. У стоящего в «Ротонде» открывается вид на всех врагов или подданных, если они у него есть. Стоя в «Ротонде», можно легко притвориться, будто они есть, даже если их нет. Вокруг «Ротонды» вполне можно представить себе наполненные водой рвы. «Ротонду» стоит посоветовать тем, кому надо уметь почувствовать себя выше других.

Официант «Ротонды» сейчас притворяется, будто не слышит, что я попросила очередное пиво.

Там, откуда приехал гость, его больше нет. Там, где он был, остался только негость. Там, где гостя больше нет, у кого-то образовалась пустота, возможно, звенящая пустота. Кто-то вынужден мириться с отсутствием гостя. Кто-то, вероятно, удивлен, кто-то опечален, а кто-то рад.

Все, чего гость мог бы добиться здесь, он, наверно, не добьется там. Здесь не было недостатка ни в чем. Здесь гостя никто не ждет. Здесь и так всего в изобилии.

Только «Ротонда» медленно разваливается. Приклеенные к стенам золотистые обои все больше отстают от них, да и у тех, кто пьет, сидя у круглой стойки, образуются морщины, сначала только у глаз, потом у рта. Когда-нибудь их второй подбородок дотянется до пивной пены. «Ротонда» все больше превращается в музей с окаменелостями. Иногда я представляю себе подписи, витрины, сосуды для этих окаменелостей: усатый художник; длинноволосая женщина с озабоченным лицом и платьем, похожим на рыбью чешую; женщина с волосами покороче, у нее из рук красиво падают напитки. Да, этим окаменелостям тоже нужен дом.

Всю свою жизнь меня одолевает страстное желание распрощаться, однако я так и не уезжаю. Всю свою жизнь я думаю и говорю об отъезде, но я по-прежнему здесь. Я – самая старая окаменелость и ненавижу этот городок настолько, что мщу ему, не уезжая отсюда, даже если постоянно притворяюсь, будто уеду. Я – самая старая окаменелость, и даже если меня будут коленопреклоненно просить уехать, я все равно останусь.

Может быть, гость – единственный, кто понял разницу между возможным и реальным. Может быть, ему никуда не хотелось ехать, и он хотел остаться на всю жизнь, но сумел предпочесть неизбежное нежеланию.

Я думала, мне надо сказать гостю, что он может гордиться собой, поскольку понял нечто, до чего ни за что не додуматься полному окаменелостей городку – даже если интерьер посыплется им на черепные коробки. Я думала, что могу рассказать гостю о своем возможном отъезде, чтобы он предсказал мне его выполнимость. Во всяком случае, я надеялась, что – если я сближусь с гостем – мне передастся немного его отстраненного бытия, и оно волной выплеснет меня из городка. Короче говоря, мне требовался специалист.

Порой я думаю, что мне больше не следует говорить об отъезде, поскольку я и так слишком много о нем говорила. Я говорю об отъезде каждый день и никогда не устаю от этого. Интересно, можно ли остановиться где-нибудь, если все время говорить об отъезде. А тот, кто все время собирается оставаться, внутренне давным-давно уехал, не так ли?