– Я согласен.

– Тогда мы тебя оформим с понедельника, так удобнее будет, да, Роза Алексеевна? И можешь начинать, времени на раскачку нет.

С этими словами для Петра Мельниченко началась политическая жизнь.

Партийный актив готовился к проведению конференции по выдвижению кандидата в губернаторы. Адская духотища мучила набившийся в актовый зал Комитета народ. Бабушки и дедушки, несколько молодых мужчин и женщин обмахивали лица партийными газетами. Окна были открыты, но летний воздух, сухой и неподвижный, не мог дать спасения. Наконец кто-то додумался включить кондиционер. Когда полилась искусственная прохлада, делегаты несколько расслабились, а кое-кто вздохнул с облегчением.

Пётр, сидя на корточках в углу зала, проверял готовность большой стационарной колонки исполнять гимн СССР. Втыкал флэшку с записью, регулировал громкость, настраивал звучание, вынимал флэшку и начинал по новой. Вдруг кто-то навис над ним неприветливой тенью. Пётр поднял взгляд. Мансур Азарович – башкир преклонного возраста, член партии с 1968 года, чьи густые азиатские брови свисали на глаза – тыкал ему в лицо листком с напечатанным текстом.

– Надо размножить. Вот.

На дедушке красовался китель с наградами и фуражка с красной звездой. Во всём его облике чувствовалась офицерская закалка.

– Это воззвание к рабочим троллейбусного депо, его нужно срочно распечатать. Сделай, пожалуйста.

Пётр поднялся с корточек, взял в руки листок – мелкие буквы, сплошные и огромные, точно кирпичи, абзацы. Глядеть было скучно на такое воззвание, не то, что читать.

– У меня времени нет, – он слегка пнул колонку. – После конференции или в понедельник только.

– Слушай, сделай сейчас. Срочно надо.

Прямо над головой Мансура Азаровича висел прямоугольный транспарант «От каждого по способностям – каждому по труду!». «И все здесь верят в те лозунги, – думал Пётр. – И вот это воззвание к рабочим – какая наивность. Какая старческая закостенелость. Если бы не кондиционер, можно было подумать, что сейчас конец 80-х. Такое эхо страны, которой больше нет… но я не эхо».

– Не буду, – ответил он наглым вызывающим тоном. Он мог бы ничего не говорить, молча развернуться и уйти, и, может, так было бы правильнее. Но Пётр хотел усугубить. Хотел уязвить гордость советского офицера.

– Петя, зайди, пожалуйста, – выглянула из кабинета Роза Алексеевна.

Он зыркнул на Мансура, как бы желая сказать: «Нет времени, понял». Хорошо было бы в придачу ещё и язык показать, но это было бы слишком.

В кабинете собрались, помимо Алексеевны, Штепа Елизавета, Прибрежный и Козинцев. Разговор между ними, по всей видимости, выдался нелицеприятный.

– Скажи, пожалуйста, – Козинцев обратился к Петру, – ты все документы сдал на кандидата в депутаты?

Лицо Петра сделалось жёстким. Он и рта не успел раскрыть, как Козинцев прикрикнул:

– Так чего ты тянешь? У нас сроки поджимают. Вы мне так всю предвыборную кампанию завалите. Какие документы ему остались?

Прибрежный дёрнул усом:

– Надо получить справки о нежелании состоять в гражданстве Украины, – и взглянул на Штепу. – И Елизавете так же.

– Вы с этими справками не затягивайте, – голос Козинцева стал обыденным, но не утратил своей твёрдости. – Это уникальная ситуация, как будто из пальца высосана – справки эти. Тут мы можем хорошо так пролететь. Как говорится – замах рублёвый, удар херовый. Я прошу вас, Геннадий, держать это на контроле.

– Михаил Андреевич, я не могу всего успевать, я бухгалтер, у меня дебеты с кредитами.

– Если бы ты своими обязанностями весь день занимался, но нет, пасквили в газеты мы пишем, статьи придумываем. Я вам ещё раз говорю, давайте мы не будем размениваться, у каждого есть свои должностные обязанности, их и надо выполнять.

– Петь, Петь, – пропищала Лиза. – Там маленькая ошибочка в докладе мандатной комиссии, можешь, пожалуйста, перепечатать. Я тебе сейчас скину на почту, что нужно исправить.

В присутствии Козинцева Пётр не находил смелости дерзить. Он промычал «угу» и пошёл на рабочее место. В спину раздался голос Розы Белоусовой:

– Никакой ответственности у молодёжи, никакой.

Он включил компьютер. На экране только-только выплыла заставка Windows XP, как в кабинет вошли Козинцева и Азарович.

«Наябедничал» – догадался Пётр.

– Напечатай, пожалуйста, Мансуру прокламации, – бросил Михаил Андреевич.

И никуда не деться – Козинцеву достаточно было выдать одно лишь указание, чтобы отношения между людьми урегулировались, а работа коллектива упорядочилась. Пришлось вставать, тащится в коридор и запускать ризограф.

– Двести штук, – Азарович с таким отвращением глядел на трясущийся, издающий скрежетание агрегат, словно боялся, что ризограф вместо бумаги проглотит его самого.

– Я не люблю, когда наблюдают, как я работаю, – Пётр вытащил из лотка выпавший пробный экземпляр. – Вот, пойдёт?

Дедушка недовольно просопел:

– Хорошо, – и удалился в актовый зал регистрироваться на конференцию.

Тяжёлое ощущение бессмысленности сдавило юношу: «Кого это может впечатлить? Никто не будет их даже читать! Зачем я делаю это?» Ризограф с треском и грохотом заглатывал чистые листы бумаги, пропускал через своё чрево и выплёвывал лишённые души прокламации, изобилующие всевозможными марксистскими клише – от «трудового народа» до «пролетарского сознания».

– Привет, – раздался за спиной прекрасный девичий голос. – Я по делу, есть минута?

Сердце Петра затрепыхалось. Лера – как хорошо среди гнетущей суеты и потухших старческих лиц увидеть это юное живое существо!

– Конечно, есть, пойдём в кабинет.

Ризограф остался работать без присмотра.

– Я принесла тут кое-что, взгляни, будь любезен.

Пётр взял из её рук заявление о выходе из Союза. И тут же вся радость погасла, и вместо света что-то страшное и пугающее нависло над ним.

– Это из-за того, что случилось?

– Между мной и тобой, да. И вообще, мне осточертела ваша организация. Во-первых, мне надоело, что он относится ко мне как к какой-то школьнице, у меня есть самоуважение. Не какие-то остатки, а самое настоящее полное самоуважение.

– Ты показывала заявление ему?

– Вот ты и покажешь. Петя, сделай хоть что-то, чтобы я могла тебя простить.

Он спрятал заявление в ящик стола. Нечто страшное и пугающее так и висело над ним, и у этого нечто было название – ощущение необходимости перемен. Лера уходит, а он, Пётр, так и остаётся топтаться на месте. Она была уже не той девочкой с реконструкции, она стала старше и мудрее. И он ей завидовал.

– Помоги мне избавиться, поговори с Коновальцевым. Ты же его друг.

Пётр поморщился. Слово «друг» неприятно отозвалось в нём.

– Мне самому не хотелось бы говорить с ним.

– Ясно.

– Я сделаю, сделаю. Не обижайся только. Ты же понимаешь, что он воспримет твой уход как личную обиду?

– А не мои заботы! Почему я должна волноваться, чтобы кого-то там не обидеть, если я не чувствую себя полноценным человеком и хочу уйти?

Порой она становилась такой злюкой, и сейчас Пётр смотрел, как она сыплет злостью, и впервые яро прочувствовал всю ту бездну, что образовалась между ними.

Незадолго до конференции он приплёлся к ней в гости с бутылкой водки и палкой колбасы. Лера училась в колледже на воспитателя младших классов и снимала однокомнатную квартиру вместе с двумя одногруппницами, крымскими татарочками Эсфирь и Асие. Эсфирь, как самую младшую, троица отправила спать в комнату, а сама принялась пьянствовать на кухне. Ася нарезала колбаску, Лера расставила стопки, а Пётр разлил горькую.

– После первой же практики в колледже я поняла одну вещь, – рассказывала Лера, – я ненавижу детей.

– А раньше ты этого не понимала? – спросил Пётр.

– А раньше, – она хлопнула водки. – Раньше я этого не понимала.

Первая стопка, как и всегда бывает, пошла невкусно и наполнила нутро неприятным жаром. Ася отправила в рот жирный кусок колбасы и махнула ладошкой: