В те тяжелые, дни мы каждую минуту были готовы бежать, звуки стрельбы все время сопровождали нас. Во дворе у нас было маленькое строение типа полуподвала, которое мы называли первым этажом. Окно этого помещения выходило во двор, и на самом деле мы использовали его как кухню. Бабушка называла его «алдамы». Когда мы прятались там, бабушка и мой маленький брат Кянан были единственными, кто веселил нас. Наверное потому что, бабушка была старой и мудрой, а – брат был ребенком. Именно они помогали нам отдалиться от страха, от понимания того, насколько серьезна была опасность.

После смерти моего отца, ставшего шехидом в бою в первые же дни войны, мама перестала улыбаться. Глазах ее постоянно выражали глубокую скорбь. Она все время сидела скрестив руки, наблюдала за нами. Нам казалось, что она смотрит на нас, всех слушает нас, однако стоило задать ей вопрос, она словно очнувшись ото сна спрашивала:

– Что случилось? Что вы сказали?

Мы все понимали ее состояние, сочувствовали маме – все кроме моего маленького брата, который еще не понимал что такое настоящее сильное чувство.

Отец и мать поженились по большой любви, поэтому разлука с ним была для нее особо тяжелым испытанием. Мама сама была родом из Нахичевани, и вопреки тамошним традициям, и воле родителей вышла замуж за моего отца. Бабушка даже рассказывала, что дед однажды рассердившись сказал, что если мама выйдет замуж за Солтана и уедет в Ходжалы, он не будет считать ее дочерью. И первенец в нашей семье появился поздно – только через восемь лет, однако мои родители очень сильно привязались друг к другу. Поэтому мама хорошо знала что такое любовь и что такое тоска.. Мне казалось порой, что никто не умел печалиться так как моя мама. И все же в глубине ее переполненных скорби глаз всегда светилась надежда. Надежда на то что, печаль, горе пройдет, мы обретем счастье. Может быть мама, тоскуя вспоминала свои счастливые дни, соединяла в своих черных глазах любовь и печаль. Может быть поэтому скорбь так подходила моей маме…

Ты возьми гребенку в руки, косы причеши

Хной окрашенные косы, снова причеши

Косы поседели тихо, маму не жалея

Мама постарела, жизни не жалея…

Ходившие среди людей слухи ее очень беспокоили. Часто приговаривала:«Чем же все это кончится? Кто нибудь собирается помогать нам ? Аллах, помоги! Как удастся вывезти этих девочек отсюда целыми и невредимыми, принесу жертву в Ашшаб-ул-Каф». Бедная мама, что ей оствалось? Каждый новые слухи, каждый говорил что-то свое. Одни говорили что Ходжалы продан. Другие говорили: “Наша армия готовится прорвать блокаду”. Одни – в Баку думают, что Ходжалы оккупирован. Другие – русские снова на подходе.

В этих разговорах словно скрывалась надежда, мы все старались чем-то утешить, успокоить себя. Поэтому и мама и бабушка думали только об этом. С одной стороны страх смерти, с другой стороны холод, стужа, недостаток еды – все заставило нас как и всех словно свернуться в клубок. Да и весь городок жил точно так же.

Моей младшей сестре Гюльджахан тогда только исполнилось тринадцать лет. О чем бы мы не думали в то время, эта девчушка не отходила от зеркала, все время любовалась собой, приглаживала свои длинные светлые волосы. Иногда, зная что мы не видим ее, Гюльджахан явно заглядывалась на свою стать. Она и вправду была красива. Ее красота радовала глаз. Отец всегда говорил, что мы не похожи на нашу мать, и непонятно, откуда мы взяли эту красоту. Нам нравились его похвалы, однако желая поддержать маму, мы отвечали хором – а чем плоха наша мама? Но Гюльджахан была по-настоящему красива. И настолько же обаятельна. К великому сожалению…

Я же не знала, то ли думать о Рамиле, которого не видела уже полгода, или же утешать свою маму, то ли беседовать с бабушкой, чтобы она скучала или играть с Кянаном. Мама, хоть и продолжала нести на своих плечах все заботы о семье, однако это все больше походило на тяжелую походку смертельно усталого человека, передвигавшего из последних сил. Она должна была всех понимать, всех поддерживать, обдумывать – и все это не останавливаясь, и не складывая со своих плеч тяжелой ноши. Я же была не самым дельным помощником – хоть и желала от всей души ей помочь, но не имела на это сил. Я должна была всюду ходить с мамой, поддерживать ее. Но мысли мои были далеко, душа моя витала вдали от меня самой. Я знала что такое война, но не могла и представить себе, что когда-нибудь может быть еще хуже. Я думала о Рамиле. Кажется, в то время я даже об отце не вспоминала. Рамиль словно превратился в мое второе «Я». Своей гордостью, отвагой, всеми качествами, присущими азербайджанским мужчинам, он напоминал мне покойного отца. Вот уже сколько месяцев я ни писем не получала, ни поговорить с ним не могла. Утешалась, лишь глядя на его фотографию, и перечитывая его последнее письмо. И эту фотографию я постоянно перпрятывала то в шкаф, то в постель, или под ковер. Мне казалось, что моих земляков, сам Ходжалы спасет именно Рамиль. И если я расскажу ему о тех событиях, или хотя бы увижу его хоть раз, он придет к нам на помощь. Ждать пришлось долго…

Ночью я засыпала под звуки стрельбы, утром просыпалась, мысленно разговаривая с Рамилем. Каждый раз, вспоминая его, волновалась, не могла забыть как он впервые взял меня за руку, как он неожиданно поцеловав меня сказал:

– Я тебя люблю, – и как покраснел после этого.

В тот день я была очень взволнована. Но он был настолько нравственным парнем, увидев меня, застеснялся, повел себя так, словно совершил очень большой проступок. Все это остудило мой гнев, и мое волнение улеглось. В тот день мы расстались, не сказав друг другу ни слова. Казалось, оба совершили большой грех, и не знали, кто виноват больше. Всю дорогу, пока я ехала до общежития, я не отводила руки от щеки. Мне казалось, что все смотрят на именно меня, нас все видели, и кто-то скажет что нибудь нехорошее в наш адрес.

На следющий день Рамиль отыскал меня в библиотеке, и хотел сесть рядом, чтобы поговорить. Библиотекарша почему-то требовала, чтобы он сел в другом месте. А он в этой суматохе успел написать мне записку, и попросил прощения за свой вчерашний поступок. После всего этого я призязалась к нему еще больше. Рамиль был растерян в тот день. Настолько растерян, что в то самое время, когда сторонники Народного фронта, и он в том числе на волне патриотизма повторяли лозунг «Долой СССР», книга которую он второпях взял в библиотеке оказалась справочником по истории марксизма-ленинизма. Вспоминая об этом, я не могла удержаться от улыбки. Мама даже устроила мне нахлобучку – чего смеешься сама по себе.

Все эти мои думы были похоронены в ту ночь в Ходжалы. Вот уже сколько лет, вспоминая об этом, я не могу улыбаться, сердце не колотится, я словно стараюсь забыть обо всем. И вообще, это была не я! Но что поделаешь – человек не может убежать, отдалиться от самого себя. Если бы Всевышний наделил нас и этим даром… Даром отстраниться от всего тяжелого, от всего того, что не хочется вспоминать, отстраниться также, как мы способны отбросить ненужную, не любимую вещь.

Причиной всему стала та самая ночь, когда чистая, невинная улыбка застыла на моих губах. Та самая ночь, когда я видела кричащих, бегущих куда-то людей словно во сне. Не могу ни забыть, ни вспомнить со всей ясностью… И не желая вспоминать, не могу и забыть.

* * *

Я массировала ноги бабушки. Мама, вышедшая во двор чтобы принести дров успела крикнуть в окно – бегите. И в тот же миг раздались звуки стрельбы. Мама умолкла… Умолкла навсегда, глядя прямо в мои глаза, словно говоря «простите меня»… Казалось, что в то мгновение, находясь между жизнью и смертью она волновалась из-за того, что не могла нам помочь… Она словно чувствовала, что нас ждет… И страдала из-за того, что оставляет нас без опоры, страдала из-за своего бессилия.

Как бы сильно не страдала я из-за жестокого убийства своей матери, после я не раз благодарила Всевышнего за то, что он наградил ее именно такой смертью. Верю – если бы мама могла видеть, слышать мою благодарность Богу за ее смерть, она никогда не простила бы меня. Откуда ей было знать, несчастной что я благодарила Бога за то, что от избавил ее от многих страданий – она не видела, как ее шестилетний сын был расстрелян через половые органы, как он корчился в муках, прижавшись ко мне! Я благодарила Бога за то что, она не видела его криков, стонов! Откуда ей было знать, что ее дочери, для которых она с любовью покупала приданое, в надежде когда-нибудь проводить их из дома в свадебном наряде, будут изнасилованы тремя армянскими «дга»¹ и русскими солдатами на глазах у бабушки? Она не слышала криков о помощи своих дочерей, изнасилованных самым непотребным способом, и в те минуты моливших свою мать о помощи. Она не слышала, как унижали ее старую мать – «Что скажешь, старуха, может и тебе хочется, давай и тебя, старая карга?», и не видела как в нее разрядили полный «калашников» когда она бросилась спасать своих внучек. За это ли я благодарила Всевышнего?!