– Как она? Она жива? – с глазами, полными ужаса, спросил он, ухватившись за локоть доктора.

– Пройдемте, – сухо ответил он, опуская глаза.

– Что с ней?

– Мы сделали все, что смогли, чтобы спасти ей жизнь. Она в коме.

Боль в сердце, мучительная и резкая, сковала его так, что он едва поспевал за доктором. Стараясь восстановить дыхание, он сделал медленный вдох, держась правой рукой за стену. Но разъедающие надежду тревога и неизвестность, смешавшись с запахом больницы, который он ненавидел с детства, подкашивали ему ноги. Увидев ее, он, обессиленный, опустился на колени. Сжавшись в комок, он держал ее за руку, целуя пальчики, недавно вертевшие кленовый лист. Радостные, счастливые воспоминания были похожи на кусок металла, искореженного бессмысленным поворотом судьбы.

– Будет жить? – прошелестел вопрос.

– Аппарат искусственного дыхания поддерживает ее. Может прийти в себя через день, год, а может не прийти никогда. Если вы верите в Бога, молитесь, если не верите, самое время начать… – и, сочувственно сжав ему плечо, доктор вышел. Он остался сидеть возле груды больничной техники, от которой теперь зависела жизнь самого дорогого ему человека. Он ждал чуда, надеялся на него. Она очнется вот-вот… или в следующий час, это точно произойдет…

– Я так люблю тебя, ты не можешь меня здесь оставить, – целовал он ее руку, не в силах сдерживать слезы. Он просил, просил… Но все оставалось неизменным.

Холод и пустота, поселившись надолго, постепенно вытеснили из души боль, скатившуюся последней слезой по щеке прощальным прикосновением надежды.

Прошло 3 года

Трезвонил будильник, огласивший начало еще одного безрадостного дня. Белый свет, проникая сквозь зашторенное окно, освещал сумрак квартиры. Растирая по небритому лицу остатки сна, он сел на кровати, вслушиваясь в пустоту. Из крана капала вода. Опустив босые ноги на холодный пол и поежившись, он нехотя побрел на кухню. Включил автоответчик, чуть не споткнувшись о пустые разбросанные бутылки. Утреннее лекарство – остатки вчерашнего виски – дожидалось его на столе. Спиртное немного выветрилось, но ему все равно, жадно припадая к бутылке, он выпил все залпом. Автоответчик, радостно прожужжав, запустил запись последнего звонка.

– Привет, Ланс! Это Джессика Шиллер, надо встретиться! Буду ждать тебя в нашем кафе сегодня в полдень. И, Ланс, если у тебя готова рукопись, возьми ее.

Раздался предупредительный гудок, и запись закончилась. Он остановился, пристально глядя на телефон, будто собирался уличить его во лжи, но, не услышав больше никаких записей, поникнув, пошел в ванную. Джессика Шиллер была его литературным агентом вот уже почти 10 лет. Строгая, деловая, с типично нордическим характером, она с первого же дня знакомства не нравилась Лансу, который предпочитал более женственных представительниц слабого пола. Но постепенно его негативная оценка под натиском пунктуальной и выдержанной Шиллер отступила, сменившись на дружественный, нацеленный на определенный результат тип общения.

Панорамные окна открывали посетителям кафе завораживающий вид на оживленный временем ланча Манхэттен. Джессика, облаченная в строгий деловой костюм, разбавленный элегантным шелковым платком, заняла столик напротив входа. Искусно наложенный макияж подчеркивал ее глаза, как наиболее красивую часть лица, и старался скрыть чуть выступающую верхнюю челюсть пастельного тона помадой. На ушах поблескивали под цвет бирюзовой ткани платка клипсы.

– Хорошо выглядишь, – пробубнил Ланс, присев за столик.

Она довольно улыбнулась, обнажая верхние зубы.

– Рада, что ты снова пишешь. Я заказала тебе эспрессо.

– Спасибо. Книга почти готова, осталось только «закруглить углы».

– Здорово! – удивленно воскликнула она. – Так о чем она?

– О мрачном и темном мире… – отстраненно ответил он.

– Ужасно темное и, зная тебя, периодически жаждущее кровопускания, что бы это могло быть? – улыбнулась она, закатив глаза.

– Тебя послушать – так я какой-то маньяк, – угрюмо, немного обиженно процедил он.

Она, кокетливо рассмеявшись, сделала пару глотков кофе.

– Учитывая, что последние книги у тебя, мягко говоря, пессимистичны, то так подумать можно. А если честно, – воскликнула она, слегка повысив тембр голоса, – ты не боишься превратиться в жалкого, опустившегося циника с унылой физиономией?

Ланс усмехнулся и, посмотрев на нее глубоким проникновенным взглядом, ответил:

– Думаю, мне это не грозит.

– М-да… Может, тебе взять отпуск, завести домашнее животное или хотя бы цветы, как любила она? Нужно надеяться на лучшее, а не смаковать худшее. Когда Мари придет в себя, вряд ли она будет в восторге от того, во что ты превратил свою жизнь.

– Может, не будем об этом?.. – виновато отводя глаза, ответил он, вспомнив, как беспечно он дал умереть маленькому цветочному садику Мари. – Ты возьмешь рукопись или нет?

Она сделала еще пару глотков кофе и внимательно посмотрела на него.

– Знаешь, ты относишься к той избранной категории писателей, чьи творения, что бы они ни написали, будут распроданы, тем более у тебя уже есть свой бренд.

– Спасибо, – сказал он, расплатившись за кофе, который не пил, тем самым подытожив этот неприятный, но нужный для него разговор.

– А ты все-таки подумай о домашнем животном, – бросила она ему напоследок.

Глянув на себя в зеркальном отражении лифта, Ланс поморщился и накинул капюшон куртки. Накрапывал дождь. Повседневную рутину больницы он давно перестал замечать. Проходя по до боли знакомым коридорам, он бывал здесь каждый день, менял букеты ее любимых цветов, бережно подправляя одеяло, читал стихи, рассказывал про свои книги…

Зайдя в очередной раз к жене, он узнал то, что меньше всего хотел слышать, то, что подрывало его внутреннюю веру. Грегор Ньютон, пожилой афроамериканец, который лежал в соседней палате, являясь, как и Мари, жертвой этой ужасной катастрофы, был отключен от аппаратуры. Ланс за эти мучительные три года привык к нему, как к члену своей семьи. Окно открыто, и холодный воздух проникал в палату, забрасывая звуки живущего своей жизнью города. Ледяной всеобъемлющий ужас ворвался в его душу через плохо закрытую надеждой дверь. Находясь рядом с этим чудом всей его жизни, а теперь еще и последним бастионом, который он готов был защищать до последнего, сдерживая разгулявшееся в сердце отчаяние, он просидел до вечера.

Другая сторона

Она лежала, повернувшись в сторону глухой стены. Уже немолодая, но еще и не старая женщина с темными, разбросанными по грязному подобию подушки волосами. Хрупкие, узкие плечи, покрасневшие от холода пальцы, которые Она инстинктивно старалась согреть во сне дыханием. Накинутые вместо одеяла старый плащ и твидовый пиджак мало спасали от нарастающего холода. Ее история началась со смерти матери, такой ранней, что туман времени давно поглотил ту ее жизнь, поперхнувшись ее болью. Позднее умер и отец, закрыв запретный ларец памяти окончательно. Маленькая девочка, которой теперь снился теплый камин и праздничный стол. Что Ее могло ждать впереди? Если бы не ее твердое желание стать счастливой и, вопреки всему, самой жизнерадостной, воплотив мечту своей матери о сцене. Проснувшись, Она поняла, что окончательно замерзла. Нащупав потерявшими чувствительность пальцами какие-то вещи, Она в суматохе, трясясь от непреодолимого холода, начала надевать на себя все, что только можно. Взяв с пола любимые сапоги ее матери, она бережно, стараясь не порвать окончательно потрескавшуюся от времени кожу, натянула их. Затем встала и нажала на выключатель. Тусклый желтый свет нехотя осветил старость и убогость комнаты, а большая дыра в полу, чуть дальше кровати, в виде червоточины, зловеще зияла, навевая ужас. Сквозь распахнутые двухстворчатые двери дул промозглый ветер, нагоняя в комнату осеннюю листву. По углам стояла ветхая, помнящая еще далекое прошлое дома мебель, простенький стол у дальней стены с кувшином воды и мутным стаканом – вот все, что здесь было. Подняв какую-то вещь, Она отряхнула ее, бросила на кровать и вышла к предрассветным сумеркам. Утренний туман, окружавший все вокруг, заставил ее поежиться и покрепче запахнуть плащ. Нужно идти…