В реальном мире фактов грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и все.

Оскар Уайльд «Портрет Дориана Грея»

Капли воды периодично и гулко разносились в пустоте сумрака вновь и вновь, временами словно замирая где-то, а затем, набравшись в кувшине безмолвия, убыстряли бег, порождая чувство лживой надежды или веселья, но постепенно их ход замедлялся, и звук становился монотонным и унылым, бесчувственное эхо поглощало его. Оставался только свет, что проникал сверху, ровный, холодный и непоколебимый, заставляя отступить сумрак и одновременно давая возможность взять себя в черное кольцо окружения. Мужчина сидел в углу, устало и безнадежно опустив руки на колени. Время остановилось и ушло, как уходит человек, чья миссия завершена. Какая-то каменная отстраненность застыла в этих опущенных руках, безмолвие жизни, не как следствие смерти, а моментом торжества черного, едва уловимого духа. Оно выражало остановку живого и яркого света, бестелесного прихода чего-то невыразимого и серого в своей бесконечности. Таким, наверное, бывает дождь, пришедший давно и оставшийся навечно. Пелена холодная и пустая, со временем бесшумная и безграничная, бесформенная, как явление существования жизни без намека на слово. Тусклый свет настольной лампы освещал забросанный бумагами стол. Заметки, яркие изречения, любимые отрывки из книг и телепередач, любопытные мысли – колоритная очередь, ожидавшая своего появления в очередном романе. В полусумраке угла стояла доска для записей, мало чем отличавшаяся от рабочего стола, заваленного бумагой, однако порядок там все же прослеживался. Будучи писателем мистической и драматической литературы, хозяин этого беспорядка был человеком меланхолично-флегматичным, иногда даже излишне чувствительным и ранимым, что, впрочем, не мешало ему цинично и легко расправляться с любым персонажем. Писать он предпочитал от руки и только после проставления последней точки в витиеватом подтексте приступал к печати.

– А пролог получился недурно, – сказал он сам себе, устало потирая лоб, и, поежившись, пошел закрывать окно. На улице завывал ветер, а в стекло безнадежно билась голая ветка. Он замер, увидев в этом осеннем пейзаже едва уловимую тень чего-то важного – мысль, воплотившую для усталых глаз средоточие потустороннего и искомого, возможно, для книги или для него самого, некий призрачный фантом, обладание которым сделало бы его взор глубже и проникновеннее. – Я назову тебя «Бездна», – сказал он, обращаясь к лежавшей на столе рукописи, и, положив очки в футляр, выключил свет.

– Пожалуйста, не убивай Джона, – взмолилась Мари, окуная его душу в зеленую тайгу своих глаз.

– Это еще почему?! – взбрыкнув, Ланс взглянул на нее.

– Для Эллин померкнет солнце, а они так счастливы! – резюмировала она.

Он обнял ее, прижав к себе.

– Но кого-то убить надо, может, Арчибальда? – попытался он возразить сиплым голосом дона Корлеоне, что, впрочем, неважно получилось.

– Зачем?! Не надо! Он такой забавный, прикольный, все оживляет светом своего юмора, пусть даже местами абсурдного. Этакий «Капитан Америка». Здравствуйте, мэм! Не нужно ли вам помочь с мытьем посуды? – смешно изменив голос, произнесла она, не забыв при этом отдать честь несуществующей мэм.

Ланс рассмеялся и поцеловал ее.

Прижавшись к нему спиной, Мари притихла, вертя кленовый листок и закрывая им солнце; листочек, вспыхнув, засветился.

– Знаешь, на кого похожа осень?

– На феникса, что возрождается из пепла. Это время перерождения природы, момент, пробуждающий к жизни ее безрассудство! – воскликнула она и заглянула ему в глаза, дабы удостовериться, понял ли он ее.

– Я тебя обожаю, мой пафосный философ!

Солнечные лучи приятно согревали, и Ланс закрыл глаза, оперевшись о дерево. Ее волосы источали приятный сладковатый аромат, словно наполняя этот момент безмятежной радостью и покоем. Он поневоле улыбнулся.

Освободившись от его объятий и подхватив ворох листьев, она закружилась, радуясь и смеясь, словно дитя.

– Хорошо!!

Он поневоле улыбнулся.

Осмотрев темный водопад ее волос, собравший огненные пятна безрассудства природы, он стал медленно вытаскивать их.

– Что молчишь? – спросила она.

– Любуюсь феей, которая забыла волшебную палочку, – ответил Ланс.

Ее задорный взгляд скользнул по его лицу, и, наклонив голову, она игриво поинтересовалась:

– И все же давай вернемся к твоему рассказу.

– Но ты же знаешь специфику моего повествования: смерть, слезы, разлука, жизненные кривы, переходящие в водочный штопор…

– Поэтому и хочу напомнить тебе о фениксе.

– Ты хочешь, чтобы я убил кого-то понарошку? – улыбнулся Ланс.

– Да.

– Тогда можно я убью Джона?

– В итоге обязательно должен быть счастливый конец!

– Типа такого: они жили долго и счастливо и умерли в один день?

– Да! И ты зря смеешься, – добавила она, несильно ударив его локтем.

– Смерть ужасна, потому что люди – не фениксы и после смерти в мир приходит не огонь и надежда, а тьма и несчастье. Печально, если книга закончится приходом ангела в черном капюшоне. – На мгновение мрачная скорбь тенью промелькнула на ее лице. Молча взявшись за руки, они побрели по тропинке вдоль озера.

– Еще эта роль, – пасмурно и как-то блекло произнесла она.

– Я приду на первую репетицию и умру вместе с тобой, чтобы тебе не было одиноко.

Тускло улыбнувшись, она прижалась к нему. Обнявшись, они постояли немного, пока порыв ветра не взбудоражил птиц, устроившихся на берегу, шумная стайка устремилась в небо.

Ночью накануне премьеры разразилась буря. Небо над Нью-Йорком вспарывалось молниями в лоскуты, дождь хлестал по мостовым, с изрядной настойчивостью смывая с них грязь, а с людей – грехи, излишние эмоции и копоть от мертвых нереализованных желаний. Мари не спала всю ночь. Дождавшись, когда Ланс уйдет писать свою книгу, она села на кровати, прижав к себе колени и положив на них голову, стала медленно раскачиваться, поглядывая в окно. Под рассветные сумерки она незаметно уснула. Утро принесло еще большую тревогу: мрачное небо наверху, черный город внизу и дождь. Последний в этом пейзаже являлся единственным позитивным успокаивающим изображением, под его доброжелательные мазки по стеклу и мерное постукивание ее нервы как бы теряли натяжение и пламя переживаний угасло. В углу стояли цветы – большой букет ярко-красных, почти бордового цвета роз. Букет, понятное дело, был от Ланса, который, видимо, еще не ложился и, пока она спала, успел сбегать за цветами. Мари негодующе поморщилась, будто ей в комнату запустили грязного немытого кота, намеревающегося прыгнуть ей на постель. Цветы, по мнению Мари, были символом незаслуженного успеха или, еще хуже, утешением на случай провала, элементом, чуждым ее внутреннему миру в этот день и в это утро.

– Ланс! – громко и истерично закричала она.

– Да, любимая? – отозвалась голова Ланса, просунувшись в дверной проем. Мари, не глядя на него, ткнула пальцем в угол, где стояли цветы.

– Убери их! – потребовала она. И позже добавила: – Пожалуйста.

– Но они для тебя, – не понял Ланс.

– Я их еще не заслужила, подаришь завтра, если… – требовательно прошипела Мария.

– Без «если»! Ты потрясающая актриса, и твой триумф уже ждет.

Подойдя ближе, он поцеловал ее.

– Все будет хорошо, моя сказочная фея, – добавил он шепотом и, наткнувшись на ее укоряющий взор, цветы все же забрал.

Несколькими часами ранее

Пришла ночь, время вдохновения, но беспокойные мысли, не давая творить, снова возвращали Ланса к ней, Мари. Былые отношения, что оставили в его жизни след, словно стремительно таяли, стираемые ластиком памяти, как залежавшийся зимний снег под ярким весенним солнцем по имени Мари. Давно забытое детское ощущение восторга и трогательности овладело им с тех пор, как они поженились. Притяжение овладело им: пронзающий взгляд зеленых глаз, обрамленных длинными ресницами, завораживал, а добрая очаровательная улыбка, располагая к общению, не могла не поведать о красоте души, что озаряла ее изнутри. Жизнь кипела и бурлила в ней полнотой эмоций и артистизма, лишь на некоторое время делая паузу. Мари позволяла себе немного покапризничать в эти дни затишья, словно отдыхая, оставаясь при этом чувственной и ранимой. Обладая удивительной способностью привлекать внимание без малейшего эгоизма, свойственного людям театра и кино, она словно вела собеседника за собой, увлекая в игру или цепь рассуждений, насыщая дискуссию той или иной эмоцией по своему выбору. «Встреча с тобой – лучшее, что случилось со мной», – сказал он. Эта счастливая эйфория порой пугала его, напоминая хрустальный шар, который нужно уберечь от смутно надвигающейся тени. За окном громыхнуло, и в стекла забарабанил дождь. Ланс любил дождь и вернулся к своей рукописи, перенося задуманное на экран ноутбука.