Не мы ищем истину,

а истина ищет нас.

Рок пульсировал, в очередной раз отмерил свой ритм. Гравитационное поле вывернулось наизнанку, процессы мироздания зеркально оборотились. Подброшенная вращающаяся в воздухе пятикопеечная монета встрепенулась и отпечаталась на тыльной стороне ладони решкой вверх.

Мир перевернулся.

ГЛАВА 1

Солнце повесилось. Рейсовый городской автобус прибыл на остановку «конечная». Сквозь черную щелку на синем полотне неба проскользнул и покатился по ступеням пятачок. Мальчишка продавил таки острым ребром монеты тонкий холст картины, всю дорогу терзавшей его плечо. Пятачок выскользнул, попрыгал по ступеням и зазвенел на тротуаре. Следом вышел художник с прорванным холстом и автоматически поднял еще звенящую монету. О чем успел прозвенеть пятачок….

Мелкий паршивец. Ах, негодяй! Недавно такой же паршивец натер меня ртутным порошком, решил, видите ли, сделать из меня полтинник. Такой позор! До сих пор лживый блеск на моих боках. А я терпеть не могу лжи. Спросите меня, подбросьте…. Всегда скажу правду: орел – да, решка – нет. И в истории, которую я вам расскажу, ни слова лжи. А что и выдумал, то, тоже, правда.

Хочу представиться… Я Пятачок. 1957 года рождения. Пол – круглый. Образование плоское, по национальности – медный. Могу вертеться во все стороны сразу! И еще много-много всего очень важного…, люблю поболтать.

Художник тем временем стоял на остановке. Он не переносил весну. Солнце яркое, ноги промокшие. Все звенит, скрежещет, блестит. В глазах рябь и чернота. Хочется сдавить виски ладонями, закрыть глаза, вообще исчезнуть, заплакать. Он не знал куда идти. Весной он никогда не знал что делать, а сейчас, кроме всего прочего, У НЕГО НЕ БЫЛО ВЫХОДА.

От рези в глазах, от тошной тоски он впал в ступор, и поплыло видение….

Солнце повесилось. Да так и застыло посреди пустого синего неба, вызывая озноб и градины пота на теле стоящего с сачком против бабочек 3-х летнего мальчика.

Мальчик замер посреди зеленой, жужжащей оводами, шершнями, стрекозами, лужайки. Он не знал, куда делать следующий шаг босой ножки, от чего та застыла полусогнутая, едва касаясь кончиками пальцев густой опасной травы, из которой с периодичностью салюта в большом городе выстреливались и летели вникуда сумасшедшие кузнечики. Он не знал, что делать с сачком и что это такое. С неотвратимостью черной грозовой тучи на него надвигалась воспитательница, чтобы через секунду склониться над ним с разверстым ртом и выплеснуть непонятные слова. Она схватила сачок, замахала им и задергалась всем своим огромным телом. Мальчик расплакался, так плохо ему еще никогда не было. Маленького Сему трясло.

Семен стоял на площади автобусной остановки. Жизнь его закончилась 4 дня назад, он явственно это осознавал. Ему было 25 лет. Узор его жизни распался.

Четыре дня назад Семен пришел в студию, посмотрел на автопортрет и понял, что все кончено. Энергия отчаяния, вложенная в работу, подавила его. В глазах изображенного человека отражалась пропасть. Он стоял на вершине горы, над опустошенным мертвым миром и терял опору, был обречен и панически боялся падения. Семен понял, что больше не возьмется за кисти. Все существо его наполнилось страхом. Страхом, которого он так искал последнее время….

Семен шел в студию со смутным предчувствием беды. Автопортрет завершен. Необходимо было убедиться в этом достоверно, взглянув на картину, как зритель, который не в праве что-то изменить. Он вложил в картину все силы и сомнения. Это лучшая его картина. На такое нервное напряжение он больше не способен. Любое прикосновение кисти к портрету будет во вред. И что…? Где возвышенная гордость, вожделенный восторг творца, счастье созидания…? Нет ничего! Он пуст. Пуст он сам и пуст мир, его окружающий.

Дом Культуры, по ступеням которого Семен поднимался в мастерскую не одну тысячу раз, в одночасье стал враждебен, чужд. Семен шел по ступеням. Взгляд его цеплялся, выискивал мельчайшие признаки привычной, такой прежде желанной жизни. Скол на ступени, отполированные до воскового блеска на изгибах поручни, царапина на стене…. Все морщинки и родинки на лике жизни, все ранее привычное, уютное, стало чуждым. Грязные стены, пыльные стекла окон, стылый гнилостный запах разложения. И мертвенный свинцовый свет. Новое лицо мира всматривалось в упор без пощады и сострадания. Жизнь рушилась.

Семен отворил дверь в студию, по инерции сделал несколько шагов по направлению к портрету. Портрет стоял в центре студии на расчищенном для лучшей экспозиции пространстве. Все в нем кричало о безысходности. Семен почувствовал зарождающийся ужас. Человек на холсте цеплялся за кисти, словно они могли спасти его от падения в пропасть. Он еще боролся. Боролся судорожно.

– Да! портрет завершен. И что теперь? Куда деться…, куда бежать!? – вдруг он понял, что это не человек на холсте, а он – живой Семен – оказался в тупике. Это у него нет сил. Оглушенный Семен развернулся и пошел прочь, спиной ощущая тяжесть, запнулся от пробежавшей по телу дрожи.

Семен понял, что попал в ловушку, и у ловушки есть название – Жизнь.

Из студии Семен вышел на залитую солнцем, искрящуюся капелью улицу, бродил по улицам, тщетно пытаясь обрести покой. Яркий свет затмил разум. Снег чернел, асфальт искрился, контрастно слепил глаза. Семен растратил силы. Энергия, полыхавшая пожаром, опустошила. Он утратил цель жизни.

Чувство это не было для Семена новым. Всегда в нем все умирало весной. Как-то, будучи школьником, он ехал в переполненном людьми утреннем вагоне метро на занятия. Они с матерью переехали жить в другой район города, и он не хотел менять школу в выпускном классе. Семен стоял, прижавшись спиной к подрагивающей, ерзающей из стороны в сторону вагонной двери, мчащегося в тоннеле поезда, и вдруг понял, что в его голове нет ни одной живой мысли. Вчера он так же ехал в школу, и позавчера. Возможно, прислонялся к этой же самой двери и так же вспоминал, какой у него первый урок, и знал заранее, как на выходе из метро увидит острые стрелки в серой шайбе уличных часов и погоняемый ими, полубегом поспешит остаток пути.

Мозг метался в раскрасневшейся голове Семена, душно стегаемый пустыми мыслями. Пустота оглушила. Остановившееся время вбивало секунды. Семен терял себя, терял равновесие, падал, сползал вниз по двери. От испуга вздрогнул, выпрямил свое, в миг покрывшееся липким потом, онемевшее тело. Оставшуюся часть перегона до остановки заставлял себя глубоко дышать. Ватные ноги вывели из вагона. Струящийся, шипящий шум в ушах слился с гулом мраморного зала. В банном эхо метро визгливо дребезжали скачущие вагонетки, басовитый зев тоннеля заглатывал гирлянду поезда. Пыхающие усердием пресса двери выдавили Семена, лязгнув, хлопнули в спину – «ВЫХОДА НЕТ».

Семен трясся на отбойнике эскалатора. Изогнутая шея лестницы вынесла прочь на улицу к первому глотку свежего воздуха. Он не поехал в школу, рука его сжимала ручку отяжелевшего портфеля – муравей нарушил инстинкт, бежал со своей тропы.

Семен шел по мокрому асфальту, не разбирая дороги, болезненно, надрывно опустошенный. Жила, натянутая внутри его выхолощенной утробы, дергала истощенный мозг и низ живота. Мысль, что «все наладится», умирала.

Только спустя четыре дня Семен набрался мужества снова подойти к портрету. Краски высохли. Не надо на него смотреть. Оставлять надолго в студии холст нельзя. Семен зачем-то бессознательно боролся за сохранность картины. На улице огромный холст рвался из рук, терся о штанину брюк и болтался на ветру поверженным воздушным змеем.