– Слушай, Эдди, мне нужно потолковать с тобой кое о чём. Красотка Молли подвела меня, пришла предпоследней, а я тут малость задолжал одному типу…

Мамаша Бенни заскрежетала зубами в беззвучной ярости. Джонни Кёртис! Только его здесь ещё не хватало! В здании театра столько укромных уголков, а этим бездельникам нужно решать свои дела непременно у гримёрки Люсиль Бирнбаум. На мгновение её охватил порыв распахнуть дверь и выбежать наружу, а там будь что будет, но новые обстоятельства не позволяли поступить столь опрометчиво.

Голоса стали отдаляться. Она медленно подобралась к двери, наклонилась, заглянула в замочную скважину. Потом приоткрыла дверь на полдюйма – в конце коридора, у лестницы, ведущей на третий этаж, виднелись Эдди и Джонни, стоявшие к ней спиной и увлечённые разговором.

Другого шанса не будет, решила она и выскользнула из чужой гримёрки, со всей возможной осторожностью прикрыв за собой дверь. Коленки у неё дрожали, когда она шла по коридору, не осознавая, куда идёт и зачем, и чувствуя, как изнанка платья прилипла ко взмокшей спине. Встретив по дороге Люсиль Бирнбаум, идущую ей навстречу, Мамаша Бенни опустила взгляд, опасаясь, что выдаст себя, а иначе бы она непременно заметила, что на высокомерном лице новенькой застыло несвойственное ей выражение сильнейшего испуга.

Скандал, которого Мамаша Бенни так стремилась избежать, всё же разразился.

Во время дневного представления по понедельникам публика была немногочисленной и в основном тихой – контрамарочники, почтенные матроны с детьми, горничные из лондонских предместий, развлекающиеся в свой заслуженный выходной, – поэтому адский шум, поднявшийся в зале, стал полной неожиданностью как для Филиппа Адамсона, так и для остальных членов труппы, дожидавшихся выхода на сцену.

Крики «Возмутительно!», «Разврат!», «Прекратите это немедленно!», улюлюканье, топот – зрители вскакивали со своих мест, пробирались к выходу и требовали вызвать администрацию театра, чтобы подать жалобу. Громче остальных возмущались дамы, особенно те, что пришли с детьми, джентльмены же ухмылялись себе в усы и билеты сдавать не торопились.

Рафаил Смит и Филипп Адамсон, узнав причину волнений, попытались вернуть благосклонность публики, заверив их в непреднамеренности действий актрисы и пообещав контрамарки на весь театральный сезон, но часть зрителей всё же покинула зал, кипя от возмущения.

Люсиль Бирнбаум, оказавшаяся в эпицентре скандального происшествия, не проронила ни слезинки. Переступив через ком ярких лоскутков и кружевных лент, в который неожиданно для всех превратился её сценический костюм, в короткой шелковой сорочке с низким вырезом, облегающих панталонах и кружевном поясе для чулок, она спустилась через заднюю часть сцены и приняла из рук Эдди, по-джентльменски опустившего взгляд, его бархатный плащ, в котором он изображал испанского гранда, поющего серенаду под балконом возлюбленной. Работник сцены, регулировавший движения занавеса, оказался не так хорошо воспитан и смотрел на побледневшую от ярости артистку до тех пор, пока она, сверкая глазами, не объяснила в мельчайших подробностях, куда ему следует отправиться, отчего Эдди Пирс весьма заметно покраснел.

Новость разнеслась по театру в считаные секунды. Все, конечно, тотчас сообразили, что к чему, но выказывать сочувствие Люсиль Бирнбаум никто, кроме верного Эдди, не спешил. Имоджен, во время инцидента находившаяся вместе с ней на сцене, успела укрыться в своей гримёрке, чтобы её имя никак не связали со скандалом. Представление оказалось сорвано, посетители осаждали кассу, требуя вернуть им деньги за билеты. Филипп Адамсон готов был от отчаяния провалиться сквозь землю, и только выдержка Рафаила Смита, оказавшегося рядом, спасла его от опрометчивых решений.

Пока антрепренёр разбирался с недовольными и опровергал обвинения в нарушении общественной морали, Люсиль чеканила шаги по направлению к артистической уборной Имоджен Прайс. Губы её плотно сжались, сузившиеся глаза метали молнии, на Эдди, путающегося под ногами, она не обращала ровно никакого внимания. Как была, в алом бархатном плаще и танцевальных туфлях, она, выпростав руку из складок материи, толкнула дверь гримёрной, не постучав.

Для Имоджен визит Люсиль не стал неожиданностью. На её месте она бы тоже была взбешена сверх всякой меры и немедленно потребовала бы объяснений. Имоджен не переоделась, оставшись в пышном кукольном платье, только сняла гигантский розовый бант, крепившийся к поясу булавками, да прошлась по разгорячённому лицу пуховкой. Когда дверь распахнулась, она встретила гостью победной улыбкой, в которой не было и тени раскаяния. У бедняги Эдди, попавшего в перекрестье взглядов двух женщин, объявивших друг другу войну, перехватило дыхание, и он счёл за лучшее отступить с линии огня.

Люсиль вошла внутрь, и некоторое время на этаже было тихо. Лавиния Бекхайм, Мардж, Эффи и Мамаша Бенни – все одновременно приоткрыли двери и принялись с азартом вслушиваться в невнятное бормотание, доносившееся из гримёрки Имоджен. Эдди стоял у окна и от волнения сжимал и разжимал ладони, не зная, как ему поступить, если послышатся звуки потасовки или крики о помощи. Кого в этом случае он должен защищать? Имоджен, с которой его связывала артистическая солидарность и три года, проведённые бок о бок на театральных подмостках? Или же Люсиль, вокруг которой, казалось, сам воздух накаляется и вибрирует, словно над неукротимым пламенем? Не успел Эдди честно признаться себе, что, подобно отважному герою из рода Муциев, чаявшему великой славы и мало ценившему плоть, готов пожертвовать на этот огненный алтарь не только правую руку, но и всего себя целиком, как дверь гримёрки открылась, и Люсиль вышла в коридор. Остановившись напротив застывшей на пороге Имоджен Прайс, она победно расхохоталась.

– О, будь уверена, я всё тебе верну стократно! – пообещала она и улыбнулась особенно сладкой улыбкой. – Только вот это случится тогда, когда ты не будешь ожидать, милая Имоджен. Я же всё время буду настороже, и ты больше не сумеешь застать меня врасплох. Конечно, я ведь могу и передумать, так что на твоём месте я была бы очень, очень вежливой. Слишком многое на кону, правда, дорогая? Ты так долго к этому шла… Будет досадно, если все усилия окажутся тщетными, не правда ли? – Люсиль послала растерянной Имоджен воздушный поцелуй, повернулась на каблуках – её позабавило, как в ту же секунду одновременно захлопнулись все двери на этаже – и не спеша направилась к своей гримёрке.

Эдди, чья защита не понадобились ни одной из участниц несостоявшегося поединка, не успев осознать, что делает, двинулся за ней в надежде, что слова поддержки ободрят её и утешат, но его жестоко отвергли. В силу житейской неопытности и поглощенности собственными чувствами он не учёл, что Люсиль Бирнбаум относится к тому типу женщин, что лучше возденут противника на копьё или переедут колесницей, чем будут предаваться унынию и лить слёзы в тиши своей гримёрки. Внутри у Люсиль, будто олово в тигле, плавилась ярость, и щёки её пылали вовсе не румянцем стыда оттого, что все в зрительном зале увидели какого цвета её подвязки, а чистым пламенем жажды отмщения.

Услышав за спиной робкие шаги Эдди, она обернулась и дала волю чувствам. Этот тюфяк с лицом и телом мускулистого боттичеллиевского ангела успел до смерти ей надоесть. Поначалу он и его робкие ухаживания забавляли её, позволяя отвлечься от забот, и она даже немного подыгрывала ему, но с каждым днём он всё больше действовал ей на нервы.

– Что тебе нужно?! – она обернулась, и Эдди отпрянул от неприкрытого насмешливого презрения в её взгляде. – Да сколько же можно за мной таскаться, господи? – Люсиль закатила глаза, демонстрируя, что сил её нет больше это терпеть. – Что ты вечно мычишь как телёнок? Отстань от меня, слышишь?! Не смей за мной ходить! Ты понял, Эдди? Видеть тебя не могу!

Ошеломлённый переменой в ней, он стоял очень близко и силился понять, что же он сделал, чем заслужил такой бурный гнев. В алом плаще, струившемся вокруг её тела, с глазами, сияющими после недавней словесной баталии, Люсиль показалась бы ему прекрасной жрицей культа огнепоклонничества, если бы не выражение лица и жалящие слова, злыми осами слетавшие с её губ. И даже такой она оставалась ему дорога – в ореоле искр, порождённых неутолённым гневом, с бледным от пудры лицом, искажёнными злобой чертами – прекрасная, точно в жилах её текла не кровь смертных, а божественный ихор, и потому ей было позволено больше прочих.