Ох, чего-то я завелся, сказал он себе и выключил телевизор. Полчетвертого ночи, а я и думать про еду забыл. Однако пора перекусить. Ричард, который сидел подле него на диване и тоже пялился на экран – интересно, что он там видит? – тотчас согласился с хозяином и направился следом за ним в кухню. Получив свою порцию корма, кот неторопливо принялся за ночную трапезу, не обращая на хозяина внимания. «Правильно, – сказал ему Александр, – покормил – и отвали. Иначе, зачем вообще нужен хозяин?» Он вздохнул и поставил на огонь кастрюлю с водой, решив доесть оставшиеся пельмени. Завтра он непременно возьмется за ум: проснется пораньше, сходит в магазин и закупит на неделю продуктов, чтобы забыть о проблемах со жратвой по меньшей мере на неделю и в полную силу предаваться мукам сочинительства. Имея в виду собственное творчество, он всегда немного иронизировал. Эта привычка проистекала из знакомства с некоторыми маститыми литераторами, которые забронзовели настолько, что уже при жизни ощущали себя собственными памятниками; со стороны это смотрелось смешно и жалко.
Отчасти австрийцы сами виноваты, размышлял он, помешивая пельмени, чтобы не слиплись. В центре Вены масса мест с восточным колоритом, где торгуют то ли турки, то ли ливийцы, то ли сирийцы. Принимали чеченцев, воевавших с российскими войсками, объявляя их свободолюбивыми повстанцами. Вот и доигрались – бумеранг вернулся. В головах у европейцев какая-то каша. Они считают, что боевики, попав в Европу, тотчас начнут исповедовать европейские ценности и превратятся в законопослушных граждан. Ага. Сейчас! Глупейшая и опасная иллюзия. На днях в популярном телешоу говорили, будто посетивший Россию французский министр иностранных дел пытался договориться о возвращении чеченских «повстанцев» обратно на родину. Увольте, господа! Вы от души порезвились, поливая Россию грязью – теперь сами разбирайтесь со «свободолюбивыми». А пельмешки, кажется, готовы.
После еды сразу отправился спать. И ему приснилось, будто он находится в старой, не видавшей ремонта с прошлого века квартире, которую они вместе с бывшей женой снимают где-то на окраине. Квартира выглядела не только запущенной, но и на редкость убогой. Посередине гадкой комнаты с драными обоями помещался обшарпанный обеденный стол, сидя возле которого он пытался работать за компьютером; жена шумно возилась на кухне. Ему долго не удавалось сосредоточиться, но едва он вошел в ритм и углубился в работу над новым текстом, как из кухни в комнату ворвалась разъяренная, словно фурия, жена и набросилась на него с какими-то надуманными упреками. Даже во сне он отчетливо понимал, что упреки ее совершенно беспочвенны, и раз за разом пытался это ей объяснить. Однако женщина была в бешенстве, достучаться до ее разума было невозможно. С большим трудом он понял, что она приревновала его к какой-то Дашке, за которой он якобы ухлестывал на дне рождения у подруги жены. Затем она переключилась на мифическую Ксанку из соседнего магазина, которую он в глаза не видел. На все его увещевания успокоиться и здраво обсудить эти обвинения следовала очередная вспышка ярости.
В конце концов, он не выдержал, тоже взорвался и наговорил ей кучу гадостей. Самым безобидным из его высказываний оказалась сентенция относительно умственных способностей всех женщин вообще и его супруги в частности. После чего он обозвал ее «ревнивой дурой» и с чувством отправил к черту. «Вот, значит, ты так, – зловеще произнесла супруга, моментально успокоившись, – ну, теперь пеняй на себя…» – и выскочила из комнаты. Он с шумом выдохнул воздух и попытался взять себя в руки, заученно повторяя: я спокоен… я совершенно спокоен… внутри меня царят гармония и покой… И скоро действительно успокоился.
Переполнявшая его злоба растворилась без следа, словно несколько минут назад он не был в гневе от необоснованных нападок жены, которая своими упреками могла вывести из себя кого угодно, даже индийского йога. Предположение относительно йога его рассмешило. Он потряс головой, отбрасывая налипший негатив, перечитал последний абзац своего текста и снова погрузился в работу. Пальцы быстро и весело стучали по клавишам, исполняя одному ему известную мелодию, слова легко складывались в предложения, предложения в абзацы.
Очнулся он почему-то на полу. Голова была неестественно повернута и сильно болела. Он пощупал рукой затылок – волосы отчего-то намокли, и когда он поднес ладонь к глазам, то с удивлением обнаружил на ней кровь, свою кровь. В тот же момент он осознал, что лежит на полу со связанными ногами, а во рту у него торчит кляп.
«Очухался наконец?» – поинтересовалась жена, приблизив к нему лицо, искаженное ненавистью и какой-то тихой радостью, и ловко стянула ему руки ремнем. Как я раньше не замечал, что она похожа на Мегеру? С удивлением подумал он. Мегера, вылитая мегера. Но какого черта ей надо? Что она задумала?.. «Вижу, совсем очухался… – констатировала жена, стоя возле него на коленях. – А теперь я буду тебя убивать, медленно и с удовольствием. Как ты убивал меня все последние годы». Он с изумлением вытаращился на нее и попытался возмущенно крикнуть, что это не он над ней, а она над ним измывалась все последние годы, но вместо крика издал хриплое мычание – мешал кляп во рту.
Тем временем, женщина, бывшая несколько лет его женой, с которой он делил постель и которую поначалу даже любил, вышла из комнаты и вернулась уже с пилой-ножовкой в руках. Подойдя вплотную к обездвиженному мужу, наклонилась над ним и с садистской усмешкой принялась отпиливать ему правую руку. «Я же сказала, что буду медленно тебя убивать, а ты почему-то мне не поверил», – почти ласково бормотала она, производя свое страшное действо и явно испытывая от этого изуверское наслаждение. Брызнула яркая горячая кровь. Он извивался на полу, стараясь увернуться от безжалостной пилы, однако жена придавила ему грудь коленом и интенсивность ее движений возросла. Руку его пронзила нестерпимая боль. В ужасе он закрыл глаза и… очнулся весь в холодном поту. Правая рука, которую во сне пыталась отпилить его бывшая, затекла и занемела. Он помассировал ее ладонью, подвигал пальцами. Мышцы покалывали сотни крохотных иголочек – в занемевшей руке постепенно восстанавливалось кровообращение.
Тогда он сел на постели и принялся энергично растирать руку, потом покачал головой и с чувством произнес: «Приснится же такое – нарочно не придумаешь. – И прибавил назидательным тоном: – Делайте выводы, господин писатель! Никогда больше, ни единого раза не смейте на сон грядущий читать и, тем паче, писать о расчленении трупов или подобной мерзости, включая некрофилию. Ну, как теперь заснешь?» Он со вздохом поднялся с дивана, сунул ноги в растоптанные тапки и прошлепал на кухню, налил из-под крана холодной воды в кружку, сделал несколько больших глотков, потом смочил лицо. Ффу! – потряс головой. Потом прошлепал обратно в комнату и снова завалился на диван. «Хоть бы что-нибудь приятное приснилось…» – мелькнула мысль перед тем, как он провалился в сон.
Проснулся поздно и с улыбкой на лице. Перед самым пробуждением ему снилось, будто он катается на виндсерфе по Критскому морю. Синее-синее небо, над водой кружатся и кричат чайки, солнечные лучи отражаются от поверхности воды и слепят глаза. Его серф скользит по невысокой волне, а ему кажется, что летит, легко и быстро, как большая белая птица – и его переполняет радостное чувство полета. Чуть впереди несется другой виндсерфер, ловко ловя парусом ветер, и он изо всех сил пытается нагнать его, потому что во сне это очень важно: догнать летящую впереди над волнами фигурку женщины. Он постепенно приближается к ней. Она оборачивается, и он видит перед собой прелестную незнакомку, с которой познакомился на вернисаже. Она улыбается ему. Он тоже улыбается в ответ и ощущает прилив радости и счастья – и просыпается с улыбкой на лице. Ему не хочется расставаться с приятным сном, и он снова пытается заснуть. Увы, люди пока не властны над снами, и прекрасное видение быстро растворяется в кислотной среде реального бытия, махнув на прощание белоснежным парусом и оставив в душе глубокое сожаление.
