Через сотню метров началось поле. Сжатое хлеборобами, оставившими после себя десятки соломенных скирд. За полем была деревня. Нет, судя по отливавшей медью маковке церкви – село. Бой шел правее и позади него.

Если это та самая Чёрная Гать, куда ночью ходила разведка во главе со знакомым мне незнакомцем Баранушкиным, то здесь должна таиться большая часть красной бригады, с которой мы вознамерились потягаться силами.

Из лесополосы пока не высовываемся. Штабс-капитан Белов, оставив за себя седого сумрачного капитана, гигантскими шагами куда-то удалился. Очевидно, за ценными указаниями к интеллектуалу полковнику Никулину.

Три офицера, которых я раньше не видел, в непосредственной близости от меня споро занялись интересным и непонятным действом.

Крепкий бритый наголо подпоручик вывалил из «сидора» в траву груду железок, «пэ»-образных скоб с острыми концами. И по одной при помощи молотка начал их вколачивать в ствол мощной, в два обхвата ветлы. Каждую выше предыдущей, образуя лесенку. Скобы входили в сырую древесину с сочным причмокиванием. Через минуту второй подпоручик – гибкий, в короткой кожанке – ловко, как обезьяна вскарабкался по этим скобам на развилку дерева, оказавшись в двух метрах выше уровня земли. На плече у верхолаза висел моток толстой веревки. Снизу ему подали скоб, сколько он смог ухватить, и молоток.

Удары и смачное чмоканье продолжились. Скоро подпоручик в кожанке скрылся в кроне дерева. Затем оттуда раздался свист и, раскачиваясь, упал конец веревки с привязанным массивным крюком.

Бритый офицер и ещё третий, до крайности худой, с нездоровым жёлтым лицом, прицепили к крюку дощатый щит размерами полтора на полтора метра. С жёлтым лицом дернул за веревку, и она с натугой пошла вверх. Офицеры помогали верхолазу, стропалили, поднимая щит на руках. Он цеплялся за ветки, обрывал листья.

Я понял, что затевается, когда бритый наголо с худым прикатили к дереву станковый пулемет без щитка и принесли две коробки с патронными лентами.

– Толково! – сказал я Наплеховичу.

– А? Что вы сказали? – Поручик не расслышал; мысли его, по всему, были в другом месте.

Я посчитал нужным не повторяться. И то, фронтовой офицер, навидавшийся на германской всякого-разного, дивится заурядному обустройству пулеметной позиции.

Большинство офицеров, разумно распоряжаясь короткой передышкой, упало в траву. Конечно, курили.

Седой капитан, поймав мой жадный взгляд, раскрыл портсигар:

– Угощайтесь!

Когда я вытаскивал из-под резинки толстую папиросу, капитан сказал:

– Давайте знакомиться. Фетисов Геннадий Палыч.

Я быстро сунул выцепленную папироску в рот и подал ему руку:

– Штабс-капитан Маштаков Михаил Николаевич.

Рукопожатие у капитана было шершавым и достойным. Он и сам держался подобающе – очень прямой, скупой в жестах и мимике, собранный. От буравящего взгляда его маленьких светлых глаз у меня мураши промеж лопаток поползли. Такого волчину на мякине не проведешь. С таким надо разговорную речь фильтровать особенно тщательно.

Капитан подождал, когда я как следует прикурю. Потом спросил с непонятной интонацией:

– Ну, как вам у нас в полку?

Я озадачился не на шутку. У нас? Наплехович говорил, что во взводе сплошь новички из недавно мобилизованных или пленных.

– Нормально, – отделался я универсально-нейтральным словом и не удержался от любопытства: – А вы давно в полку служите, господин капитан?

Фетисов сильно затянулся и уронил окурок в траву. Выпуская изо рта и носа дыма дым, сморщился то ли от табачной горечи, то ли от моего вопроса, на который приходится отвечать:

– С января восемнадцатого.

И кивнул мне за плечо:

– Докуривайте, Михал Николаич. Взводный возвращается. Сейчас двинем.

– В цепь, в цепь, первый взвод! – на ходу покрикивал Белов, щелкая по надраенному голенищу стеком.

Офицеры поднимались, отряхивались. Подпоручик Цыганский перекатывал в чистых зубах длинный жёсткий стебелек, отрешенно улыбался.

У меня внутри, в сердцевине было пусто и совсем равнодушно. «Где я есть и где я должен быть?».

Штабс-капитан Белов вышагивал впереди цепи:

– Без задержек, господа! Один мощный рывок и мы в селе! Первый батальон час их долбит. Слышите?! Бегом, без выстрела! Пулемётчики нас прикроют!

Я смотрел на капитана Фетисова. Он стоял, опершись на ствол винтовки. Когда взводный сказал про один мощный рывок, Фетисов еле заметно ухмыльнулся. Впалая щека его дернулась, как от тика.

До села по прямой через поле было с километр, не меньше. Я понял смысл ухмылки Фетисова и зябко поежился.

И мы рванули. С высокого старта, рьяно. Коротко сбритая стерня упруго пружинила, помогала. Впереди мелькали начищенные хромачи Белова. Сейчас он был с винтовкой. Сбоку, сзади осталась грузная скирда соломы, ярко-желтой. Наплехович, огибая ее, задел меня плечом.

Нанизанные на извилистую ниточку полунастоящие дома приближались трудными рывками. Но ме-едленно!

Задыхаясь, я неуклонно отставал. Хватал воздух сухой глоткой, напрочь позабыв про грамотное – носом – дыхание. Натруженные вчера ноги казались ходулями – корявыми, тяжеленными.

Нас заметили примерно на середине дистанции. Откуда-то сверху обрушился дергающийся дробный грохот, по земле, сопровождаемые резким присвистом, заплясали стремительные фонтанчики.

Я увидел как впереди меня повалились многие. Кто-то закричал невыносимо пронзительно. Другой заорал в Бога и в душу. Строй смешался в хрипящую кашу. Я ошалел совершенно. Низко пригнувшись, ботая прикладом по земле, растягиваясь едва не в шпагате, кинулся вбок, к ближней скирде.

А над головой мела железная метла с другой стороны, с нашей. Пулеметчик – с вековой ветлы на опушке.

Грузным кулем я рухнул под скирду. Лицом в колючую солому, рискуя остаться без глаз. Сверху на меня упал ещё человек – тяжелый и запыхавшийся. Правда, он сразу отполз. Я перевернулся и сел на задницу, спиной к скирде. Это был капитан Фетисов – с белыми, яростными глазами.

– На арапа захотели! – Он держал себя за левое предплечье, из-под пальцев его сочилась кровь. – Сметем совдепы, мать их ети!

– Вы ранены? Перевязать? – Я не узнавал своего голоса.

Глупые вопросы. Раз только что стреляли, и у человека кровь, значит, его ранили, а не на сучок он напоролся. И чем я, собственно, собрался перевязывать капитана?

– Цара-апина, – Фетисов, морщась, расстегнул рукав гимнастерки и осторожно стал его закатывать.

К нашему схрону подползал шустрый молоденький офицер, поразительно похожий на попсового певца Губина. Винтовку он волочил за погонный ремень.

– Господа! Господа, пустите! – издалека умоляюще запричитал прапор.

Несмотря на неподходящую обстановку я нервозно хохотнул:

– Вы что, любезный, краёв не видите? Тут весь взвод разместится!

Прапорщик, проворно виляя острой задницей, заполз к нам за спины

и там притаился.

Фетисов рассматривал свою руку. Ниже локтя пузырилась тёмной венозной кровью поперечная полоска раны. Сантиметров в пять длиной, будто ударом хлыста вырванная. На лбу капитана густо блестел пот, он подкусил нижнюю губу.

– Вот с-сволочь, – сказал с присвистом, – с-сосуд задела. Кость цела, а с-сосуд задет! Одиннадцатый раз меня дырявят, Михал Николаич. Вот ведь незадача!

– Надо перетянуть жгутом выше раны! – сказал я, чтобы сказать.

Догадываясь, что выгляжу в глазах старого солдата идиотом.

– Угу, – кивнул тем не менее Фетисов и, переморщившись, поочередно скинул с плеч лямки вещевого мешка. – А ну-ка, фендрик, тут сверху ремешок поясной и бинт. Достань.

Я догадался, что Фетисов обратился к прапорщику, а не ко мне. Потому как фендрик на тогдашнем армейском сленге – это младший офицер в роте. Я по купринскому «Поединку» помню.

Меня Фетисов тоже крупно озадачил:

– Капитан, а вы гляньте, что там происходит. Пока нас как кутят за шкирку не взяли.

Страшно боясь быть уличенным в трусости, я без промедления на корточках подполз к краю скирды и с замиранием сердца высунулся наружу. Под непрекращающимся многоголосым пулеметным брехом.