И когда, проинструктированный, я направился в избу за винтовкой и вещмешком, Белов задержал меня за локоть и на ухо доверительно прошептал:

– Присматривайте хорошенько за поповичем, штабс-капитан! Мутный он какой-то.

Я понимающе кивнул. Пряча ликование: «Мне доверяют!» Значит я – чистый, прозрачный?!

Мутный Кипарисов ковылял потихонечку, дважды мне пришлось на него прикрикнуть. Прапорщик в ответ бубнил невнятное по содержанию и недовольное по смыслу.

Пруд мы обошли слева по высокой шуршащей осоке. От воды тянуло сыростью, остро пахло ряской и тиной. В пруду утробно вели неспешный разговор лягушки: «у-у-а-а-а…»

Ночь была звездной, шагалось легко. Я считал про себя шаги. Двести. Двести пятьдесят. Обитаемый мир остался в деревне, отсюда не различимой.

– Господин штабс-капитан, – гнусоватым голосом произнёс Кипарисов, – зачем удаляться именно на тысячу шагов? Мне кажется, мы отошли достаточно. А?

Как минимум три подходящих ответа вертелось у меня на языке. Доходчивые, ёмкие, но исключительно матерные. В моём понимании несоответствующие образу русского офицера начала двадцатого века.

Я ответил тоном серого волка, сожравшего бабушку и залезшего в её постель:

– А затем, господин прапорщик, дабы как можно раньше обнаружить появление неприятеля и дать знак своим.

– Во-от оно что, – удивлённо протянул Кипарисов.

Пару минут он шёл молча, не отставая. Триста двадцать шагов отмерил я. Честных, широких, восьмидесятисантиметровых.

Прапорщик, поудивлявшись моему откровению, снова раскрыл рот:

– Ещё вот, к примеру, господин штабс-капитан. Кто узнает, если мы с вами дальше не пойдем?

«Нет, – подумал я, – никакой он не мутень, а простая гнида. Трусливая и подлая».

Когда перед деревней цепь залегла в кочках, я не разглядел, кого пинал сапогами взводный. Но теперь я стопудово уверен, что это был Кипарисов. Ну да, отчаянно упирающийся, бьющий откляченным задом.

– В морду не хотите?! – я приблизился к прапорщику, шумно раздувая ноздри.

Я не видел его глаз, только мутный эллипс лица и шевелившуюся на нём бородку. Сутулая фигура осталась вялой, плечи – опущенными. Он покорно проглотил моё хамство.

– Я без злого умысла, господин капитан, – тем же бесцветным голосом Кипарисов стал оправдываться, подхалимски повысив меня в чине, – вы старший, вам решать.

– Ну так вот, – я сбросил с плеча винтовку, взял наперевес, – двигай вперёд, будешь тормозить, уколю. И заткнись, не сбивай со счета!

Прапорщик не отреагировал на то, что я соскочил на «ты». Вздохнув и ссутулившись ещё больше, покорно зашагал в темноту.

Задачи часового в полевом дозоре я представлял по аналогии с освоенным в Отарской учебке УГ и КС[34]. Тогда с молодой памятью я легко запоминал наизусть статьи устава, совсем немаленькие по объему. Обязанности часового. разводящего. помначкара[35].

Разрозненные куски сохранились до сих пор.

Часовому на посту запрещается есть, пить, курить, говорить, отправлять естественные надобности.

Но что делать, когда припрёт конкретно? Переваривать?

В конце первого года службы доверили мне пост номер один. Полковое знамя и денежный ящик. С одной стороны хорошо – сопли не морозишь. Но с другой – постоянно на виду, аккурат напротив пульта дежурного по полку. Днём – крестный ход офицеров, тудым-сюдым. Ни присесть, ни покурить. Хотя курить некоторые удальцы умудрялись и тут. Из-под застрехи над денежным ящиком, обследуя вверенный под охрану и оборону объект, я наковырял целую пригоршню закаменелых бабариков. Преимущественно от овальных сигарет «Прима» моршанской табачной фабрики.

Но я не про это, я про надобности естественные. В разгар ночи, часов после трех захотелось мне оправиться. Минут через пятнадцать после заступления на пост. Скрутило так, что хоть на стенку лезь. Теоретически я мог запросить сикурсу[36], нажав на тревожную кнопку, сообщающуюся с караулкой. Минут через пять в штаб примчалась бы отдыхающая смена во главе с начкаром. Но этих минут я бы не сдюжил. Обманывая физиологию, я враскоряку пританцовывал на деревянном постаменте. С ужасом понимал, что счёт идет на секунды.

Я прислонил к свёрнутому боевому знамени полка карабин Симонова с примкнутым штыком и, косолапо семеня, проковылял мимо спавшего за столом дежурного майора в офицерский толчок.

Я успел. Водопад извергся не слабже ниагарского. Тогда я познал, что такое счастье. Но когда, опустошённый, выпрямился на дрожащих ногах и стал застегивать кальсоны, вспомнил про оставленный пост. Номер один! Нетренированных людей в таких ситуациях разбивает инсульт или инфаркт миокарда. Жуткие видения пронеслись передо мной. Похищенное знамя, украденный карабин, взломанный денежный ящик, который начфин полка вечером опечатал сургучной печатью. В любом случае – тюрьма! Даже дисбатом тут не отделаешься.

Через минуту я познал, что такое чудо. Все было в целости и сохранности. И дежурный продолжал храпеть, пристроив голову на канцелярской книге. Изо рта его, из-под русого уса, размывая чернильные записи, растекалась струйка слюны.

Утвердившись на постаменте, я воткнул штык эскаэса в деревянную балку, проходящую над головой, задекорированную плакатом «Служи по уставу, завоюешь честь и славу!», опёрся на приклад, пришедшийся на уровне груди и чутко прикемарил. До смены оставалось больше часа.

Девятьсот девяносто восемь, девятьсот девяносто девять. Тысяча. Все, положняковую тысячу шагов я отмерил. И для верности ещё десяток.

Как раз подвернулась подходящая ложбинка в обрамлении жидких кустиков.

– Всё, – сказал я, – кидаем якорь.

Кипарисов сразу уселся на землю, винтовку положил рядом и начал жевать. Быстро и хрустко, как крыса. В руке его мутнело нечто продолговатое. Морковь?

Я отвернулся и сплюнул. Прапорщик был мне достаточно понятен и потому противен. С таким я не то что в боевое охранение, в ларёк пустые бутылки не пошел бы сдавать. Но деваться некуда, придётся караулить на пару с этим гибридом.

Кипарисов вдруг прекратил работать челюстями, затаился на пару секунд с набитым ртом, а потом с яростью стал выплевывать наполовину пережёванные куски. Обстоятельно проплевавшись, отстегнул от пояса фляжку, открутил пробку и принялся полоскать рот, а затем горло.

– Гр-р-рр!

Я таки не выдержал буффонады:

– Прапорщик, вы всю округу на уши поставите! Тихо!

Кипарисов побурлил ещё, проглотил воду и сказал смиренно:

– Гнилой початок попался.

– Нечего тащить в рот разную дрянь! – я говорил вполголоса, но зло.

Кукурузы он, оказывается, за хутором натырил. Запасливый.

Сам я был сыт вполне. До отказа набитый пшёнкой желудок давил на диафрагму, много весил, понуждал переставить шпенёк ремня на одну дырочку посвободнее. А вот курить хотелось невообразимо. Вдруг мне придумалось, что в нагрудном кармане куртки припрятана недокуренная сигарета. Целая история вокруг этой заначки пронеслась перед глазами, когда я суетно охлопывал себя по бокам. Сюжет для короткометражного фильма.

Как на плацу перед построением Лёва Скворцов угостил меня сигаретой «Кэмел». Начфин полка, он мог себе позволить вкусное курево. Как, раскуривая, я пыхнул пару раз сигареткой, наполняя лёгкие крепким американским дымом. Как при поданной команде «Полк, смирно!» проворно забычковал её об каблук и запасливый, словно белка, спрятал в нагрудный карман. На потом, заботясь, чтобы не сломать.

Я практически галлюцинировал. Ни в одном моём кармане ни хрена не было, кроме хлебных и табачных крошек, и то в мизерных дозах.

Эх, а я ведь вполне мог у Наплеховича одолжиться пятком папирос. Да и взводный, думаю, мне бы не отказал.

Нерешительная гордыня. Гиперболизированное неприятие просить о чем угодно. С понтом, нас и здесь неплохо кормят!