Сенджу молчит, не может произнести ни слова. Потому, что врать надоело. Потому, что от пиздежа уже собственный силуэт в зеркало видеть не хочется. Но взять и просто вывернуть себя наизнанку прямо сейчас, кажется, невозможной мукой. Если сказать правду, назад дороги уже не будет.

Придется рассказать обо всем. Придется сознаться в том, что свою потерю она душила не только в алкоголе, но и в том, что регулярно трахалась с Орочимару. По собственному желанию. И он ей этого изъяна не простит, а она существовать, жить не сможет, если увидит в чернильных омутах ненависть к себе.

Пусть будет рядом. Пусть будет с ней, хотя бы, как друг. Как товарищ по команде. Эгоистичное, непреодолимое желание удержать при себе, хоть крупицу затерянного счастья.

— Мне нужно идти, — она предпринимает попытку встать на ноги, но он тянет ее за руку, заставляет снова на себя посмотреть. Она сопротивляется, но хватка Джирайи сильная, чтобы освободиться, ей придется применить чакру. А при его столь плачевном физическом состоянии, подобного делать не следует. Сенджу твердит это себе в мыслях, когда в жилах кровь начинает закипать, а сердце колотится так, что появляется ощущение глухоты. Когда сквозь ее защитный панцирь, медленно, но верно наружу пробивается истерика.

— Просто скажи, что терзает тебя, и закончим на этом. Что я сделал, Цунаде? — мужской голос настойчив, серьезен. Джирайя не дает ей отвести взгляда, он лишает ее личного пространства, когда цепляется второй рукой за женский подбородок. Притягивая к себе ближе. Вынуждая застыть на месте.

Дерзко, грубо. Смело. Как раз в его стиле. Чертов отшельник. Наглый засранец.

— Если не уберешь сейчас от меня свои руки, Джирайя, тебе придется задержаться на больничной койке на очень длительное время.

— Пускай так, я не против, если такова цена твоей правды, — произносит он самодовольно, с усмешкой на устах.

А Сенджу молчит, потому, что ей сказать нечего. Она, будто парализованная, скованная цепью. Блондинка алые губы кусает, внутри борьба. Кошки скребут. И она сама не знает, чего сейчас больше хочет, врезать ему хорошенько или полезть с поцелуями… Закончить эти бесконечные мучения.

Она без него другая. Неправильная. Поломанная кукла.

Ей к нему хочется. В кровь. Под ребра.

— Да, пошел ты, — женские руки уверенно отталкивают от себя, а в голосе столько гнева, столько безысходности. Он не успевает среагировать, как блондинка уже вылетает из палаты. Только дверь, открытая нараспашку, поспешный стук каблуков в коридоре, заставляют его понять, что все это реальность.

Она его не заслуживает. Она предательница. Нет смысла продолжать то, чего уже не существует… Цунаде думает об этом, когда в сестринской запирается и достает бутылку саке.

Нужно заглянуть правде в глаза, их вместе больше не существует… История закончена. Алый закат уже давно своё догорел.

Цунаде не приходит на следующий день. Не является и через два дня. Ни в четверг, ни в субботу. Отшельник упрямо требует ее присутствия, но юная медсестра пожимает плечами, говорит о том, что Сенджу отправили на задание. Джирайя не верит, даже идет проверить ее кабинет, мало ли вдруг она там прячется.

Он не унимается, пока к нему не приходит в палату Шизуне, которой приходится поклясться всеми святыми, что она не врет, что Цунаде и в правду уехала на миссию по приказу Хокаге.

Саннин тяжело вздыхает, проводит пальцами по переносице. Голова кипит, у него в мыслях столько вопросов. Столько эмоций, которые просто некуда выкинуть… Ему, ведь не показалось. Он видел искры в ее глазах и дрожащие руки, когда задавал вопрос.

Это что-то, ведь значило… Не могло быть фантазией или случайностью. Он чувствовал это.

— С Вами все в порядке, Джирайя Сама? — брюнетка одаривает пациента взволнованным взглядом, заставляя его выйти из собственных раздумий.

— Ответь мне честно, Шизуне, я сделал Цунаде нечто плохое перед тем, как уйти на свое последнее задание? — его взгляд, как два черных бриллианта, в которых отражается бесконечность. Туманный Альбион.

Шизуне не по себе от его металлического тона, ей хочется забиться в угол, затаиться, лишь бы не ощущать на собственной коже чужой надлом. Никем непонятую тоску, потерянность.

Ей трудно врать ему, изображать из себя идиотку, хотя бы просто, потому, что он не заслужил к себе такого отношения. Девчушка молчит, борется с собственной совестью, и с желанием не лезть в чужие дела одновременно.

— Я не знаю, что именно могло произойти между вами в то время. Цунаде Сама никогда не делится со мной своими личными делами, но одно я знаю точно, когда Вы пропали, ей очень трудно далось осознание вашей смерти. Она страдала. Пропадала на работе сутками, могла не спать и не есть. Если, и брала отгулы, то принудительные, и только, чтобы съездить на горячие источники в Хаконэ. Аргументируя тем, что это единственное место, где она чувствует себя спокойно. И сейчас, когда Вы оказались живы, она все еще переживает. Это не мое дело… но мне кажется, что ей страшно. Она боится, что завтра откроет глаза, а все это окажется нереальным. Дайте ей время, я вижу, что ей очень тяжело. — Шизуне отвечает робко, пытается хоть куда-то деть свой виноватый взгляд. Она знает, что за подобную вольность ее никто по голове не погладит. Наставница после этого со свету ее сживет, но разве она может бездействовать, просто наблюдать за тем, как эти двое с таким ожесточением друг друга изводят? Два упрямых глупца.

Столько лет идти к признанию своих чувств, чтобы сейчас позволить себе так легко лишиться этого снова? Брюнетка не могла одобрить подобного. Ее юное сердце слишком чистое, светлое и еще наивное. Романтичное. И для нее не существует никаких «но», если это касается взаимной любви.

Уж лучше она умрет в мучениях от рук наставницы, но хотя бы попытается вновь подарить ей счастье.

— Она впервые улыбнулась на той неделe, не натянуто, а искренне… Я давно не видела ее такой. Целых два года, — девчушка выдыхает, отводит свой взгляд к окну. Смущенно опускает плечи. У нее глаза, как два уголька, полные надежды и тепла.

А Джирайю, как молния пронзает, дыхание перехватывает, в попытке переварить услышанные сейчас слова.

— Хаконэ? Ты сейчас сказала Хаконэ? — светловолосый произносит слова вслух и будто сам в них не верит. Ему бы хотелось скрыть свою уязвимость сейчас. Ему бы хотелось не чувствовать пламени в собственном сердце. Грудная клетка, словно язвами покрыта. Она на куски разрывается. Как может быть внутри одного сосуда столько любви, боли и тепла одновременно?

— Да, именно так я и сказала, — она кивает, неловко так улыбается.

— Ладно, Джирайя Сама, я пойду… Мне еще нужно совершить обход по остальным палатам.

Отшельник кивает в знак прощания и брюнетка тактично ускользает из помещения, видимо, посчитав, что на сегодня исчерпала лимит чужого личного пространства. От греха подальше. Пока не попала под горячую руку одного из саннинов…

Хаконэ. Значит, она была там… В том месте, где они в первый раз отметили совместный Новый год. Еще перед войной…

Поцеловавшись впервые под влиянием градуса. Напуганные, до чертиков, оба, на следующие утро, поклявшиеся больше никогда не говорить об этом, не вспоминать.

Она, ведь тогда была с Даном… А он… все равно помнил. Вникал в каждую подробность. Даже сейчас, спустя столько лет. Несмотря на то, что разум стал дырявым, хуже, чем сыр в мышеловке.

Он не мог забыть запах ее кожи, это был аромат белых лилий. Свободы и счастья.

Ниндзя думает об этом, мысли зациклены и идут по кругу. Он прикрывает глаза, прижимаясь телом к спинке больничной койки, и обреченно выдыхает. Создается впечатление, будто он потерял нечто важное. Под ребрами дыра ощутимая…

Он не знает. Он не может вспомнить, и никак не получается избавиться от чувства, будто в туманном рассвете он потерял нечто важное.

Глупец.

— Почему вы расстались с Даном? — это первый блядский вопрос, который Джирайя задает ей, когда Цунаде возвращается с миссии. Она, ведь толком не спала и не ела. Сразу помчалась к нему, чтобы проведать. Чтобы провести осмотр, чтобы успокоить свою грешную душонку.