Она не его. Не его собственность. Не его вещь, и не одна из его шлюх, которых, он до этого трахал. Она никому больше никогда принадлежать не будет. Она шипит, как кошка от недовольства.
Она не будет разговаривать с ним завтра. Завтра её будет воротить от запаха его парфюма. Он будет шептать ей на ухо с наслаждением в любой удобный момент, что она лицемерка.
Ей захочется улизнуть, исчезнуть… Вынуть легкие из своей грудной клетки, но он всё равно скажет, как бы она не проклинала его: «жду не дождусь, когда мы останемся наедине».
Её рука скользит под его чёрную водолазку, она впивается ногтями в его спину, царапает кожу, скользит по ребрам, бокам, намеренно со всей силой. Она, будто бы хочет разорвать его на куски. Она хочет наконец-то вырваться, выйти из комы. Вернуть себя прежнюю, но не может.
Ладонь очерчивает твердый мужской пресс, и ногти прямо вонзаются, будто желая расцарапать каждый сантиметр этой блядской бледной кожи.
Орочимару сжимает рукой загорелую шею, притягивает ближе к себе, окончательно разрушая даже намек на личное пространство.
Цунаде наверное и в правду поехавшая. Разве можно постоянно бежать от боли, но лишь в ней находить освобождение? Она ненормальная. Она поломанная. Кукла с дефектом.
Она закидывает ноги на его бедра, стягивая с мужских плеч тёмную ткань.
Они сливаются в поцелуе, развязанном, долгом, выжигая друг друга. Губы болят от продолжительных укусов. Не хватает кислорода, и нет силы воли, чтобы остановится.
Орочимару не любит чужих прикосновений к своему телу, но Цунаде скользит ладонями по его торсу, когда ей вздумается. Она в своём роде единственная, которую он готов задушить в любую секунду и в тоже время, маниакально хочет удержать при себе.
Он позволяет ей трогать себя, как ей вздумается и где хочется. Позволяет ей оставлять укусы, исследовать губами… Цунаде не знает, что она первая кому позволено изучать его шрамы. Она первая после секса, с которой, у него не появляется брезгливого желания смыть с себя чужой запах.
Цунаде пахнет жасмином, и это чертовски притягательный запах…
Горячо, пылко. Это лишено морали и здравого смысла. Это похоть и влечение, которое невозможно объяснить. Это тяга, как сидеть на игле. Каждый день может быть последним. Отходняк слишком трудный на следующее утро. И мысль о том, что эта связь убивает тебя слишком проникновенная, тревожная….Она навязчивая и не покидает голову.
Это убьёт тебя, Цунаде. Окончательно добьёт, уничтожит…но разве не этого ты хотела?
Зачем всё это? Если на рассвете ненависть к себе превышает все грани? Это агония…
Цунаде двигает бедрами, дразнит его. Оказывается еще сильнее придавлена к постели. В этой игре нет проигравших или победителей. Нет смысла считать убытки. Выяснять, кто здесь владеет ситуацией… Её сердце уже давно выжгли, а у него его никогда и не было.
Оба думают, что могут в любой момент закончить спектакль, но роли слишком приросли к настоящему облику.
Близость дурманит, жар чужого тела и запах её геля для душа, с нотками женьшеня. Мужская ладонь скользит по тонкой талии, очерчивает и сжимает грудь. Он расстегивает на ней бюстгалтер, прикусывает зубами сосок, а Цунаде прогибается дугой, бесстыдно стонет. Он знает. насколько сильно она бывает чувствительной, знает все её эрогенные зоны. Сенджу не любит быть в должниках, поэтому тянется к шнуровке на его темных штанах, но он останавливает её руки. Заламывает запястья над головой и самодовольно, хищно так ухмыляется.
Она пытается вырваться, но он шипит на нее, захват становится еще более сильным и жестким.
— Будешь плохо вести себя, Цунаде, не сможешь кончить до самой Конохи, — насмешливый тон, ему эта игра, будто бы в кайф. Каждый раз наблюдать, как поначалу она сопротивляется, а затем с таким же рвением сдается в его объятиях. И она сама из-за этих «поддавков», как на игле…
Сладостно дрожит и взгляд её притупляется, темнеет. Она словно снова пьяная, но без алкоголя.
— А сам ты продержишься столько без секса? — у неё улыбка кривая, ехидная, и желание яркое, заехать локтем в солнечное сплетение.
— Кто сказал, что я буду без секса? — громкий смешок. Намеренно зная, что за этим последует взрыв.
— Больной ублюдок…- она рычит, приподнимается, гневно кусает его за нижнюю губу, а он смеется прямо ей в уста. Сжимает одной рукой её подбородок, цепляется своими губами за ее губы, лаская языком. Вовлекая в глубокий поцелуй, так, что становится душно. И она снова упрямо кусается. До боли и металлических ноток на вкус. Ощущение, будто он хочет сломать ей руки, и чтобы она больше никогда не смогла дышать.
Их прерывает громкий стук в дверь. Орочимару закатывает глаза, медленно отстраняется. Предусмотрительно накрывает обнаженные участки женского тела покрывалом, на что Цунаде с раздражением цокает. Навязчивая мысль, что он помечает «свои границы» не оставляет в покое, вызывает невиданное раздражение.
Он поднимается и идёт открывать дверь, в то время, как Цунаде не двигается с места. Просто чуть упирается локтями на кровать, привстаёт. В то время, как в их покои втаскивают бочку с горячей водой.
Дверь за работником постоялого двора захлопывается, а Сенджу избавившись от остатков одежды, залезает в воду. Орочимару цепляет рукой табуретку, двигает ближе. Садится напротив, берёт в руки мочалку, обмакает её. Молча, скользит ей по изящным плечам, будто изучает каждый сантиметр. Омывает каждый порез, лиловые пятна и ссадины.
Сенджу хочется сказать ему что-нибудь колкое, увидеть злобу в золотистых омутах, и это «хочется» уже как привычка. Без этого «хочется» уже никуда. Им нравится выводить друг друга на эмоции, так, словно один постоянно пытается нащупать, когда наступит край другого.
Найти слабость — ударить. Нажать по больнее. Испытывать из-за этого некое сладостное удовольствие садиста. Потому что видеть мучение другого, как ощущать полет в пустоту… Как глоток свежего воздуха.
Эта темнота внутри Цунаде скребет и пугает, но двойственности в её жизни, теперь, слишком много. Иногда ей кажется, что точки невозврата больше нет. Она больше не будет прежней. Не отмоется от той грязи, в которую втаптывает себя с таким усердием.
Вглядываясь в отражение горячей воды, она себя уже не узнает. Откуда этот блядский одержимый взгляд, как у психопатки? И синяки по всему телу, кому бы она еще несколько лет назад позволила так с собой обращаться?
Злобы на себя слишком много, что сводит зубы… Но сколько бы она не терзалась, всё снова и снова происходит по заезженному сценарию. Как, оказывается, легко было лицемерить. Особенно, обманывать саму себя.
Цунаде прикрывает глаза, хрипло выдыхает. Орочимару отчетливо слышит, как учащается её пульс. Как она сама добровольно под него подставляется. И ранее напряженные плечи начинают стремительно плавиться под его прикосновениями. Как вздымается пышная грудь, окрашенная хрустальными каплями воды.
— Я не хочу, чтобы она знала о нас.
— Я не любитель светских бесед. За последние сутки ничего не изменилось, — он цедит сквозь зубы, натягивает привычную кривую ухмылку. Язвительно и злорадно, в то время, как бледные длинные пальцы намеренно касаются её ключиц, вырисовывая только ему известные узоры.
— Не прикидывайся дураком, Орочимару. Я знаю, как ты ведёшь игру, — она упрямо задирает подбородок и голос становится выше на несколько тонов. Кажется, достаточно кинуть лишь одну горящую спичку, чтобы вспыхнул пожар… И Орочимару цепляет эта её вечная моральная нестабильность.
Цунаде всегда была вспыльчивой. Всегда была стервой. С ней было чертовски непросто, и от этого еще интереснее было выворачивать её наизнанку. Наблюдать за тем, как она перешагивает то, что раньше было для неё запретным, неправильным, и как меняются эмоции на её лице в этот момент… Вязко… Чарующе. Разбивается её внутренняя идеология.
На её слова, Орочимару коротко посмеивается, откладывает мочалку в сторону. Резко сжимает ладонью округлость груди, а затем играется пальцами с затвердевшим соском. Колко и горячо. Так, как нравится ей. Как на это предательски отзывается её тело.
