”— Ты должна выбрать стоп-слово, — его голос холоден, изо льда высечен и у неё от него мороз по коже. Когда он заламывает ей руки над головой, властно связывает тугим узлом запястья. Веревка крепкая, и царапает бархат кожи. Орочимару управляет ей с помощью собственной чакры, даже Цунаде с её выдающимися физическими данными, придется хорошо постараться, чтобы из неё освободиться.

Он игриво кусает за мочку женского уха, скользит языком по заветной жилке на шее, в то время как её пульс начинает набирать стремительные обороты. Кажется, что он наполняет её грудную клетку черным цветом, заполняет все её мысли похотливыми желаниями. Она прогибается в пояснице, когда мужские, цепкие руки резко сжимают в ладонях женские ягодицы. Громкий выдох и волна возбуждения, нетерпения полного.

— Оно мне и не нужно, — она пожимает плечами, смотрит в змеиные глаза своими широко распахнутыми лисиными очами слишком пристально.

Руки Орочимару отстраняются от женского тела, одна из ладоней резко сжимается в кулак. Она видит на его привычно беспристрастном лице мгновенную перемену. В глазах, как в двух золотых янтаря сверкнула вспышка раздражения, что очень удивило Цунаде. Она, кажется, слышала, как сейчас громко хрустнули костяшки его кулака.

— Стоп-слово, — жестко вторит он снова, она знает уж слишком хорошо этот тон его голоса. Этот привкус металла на губах, презрение в каждой ноте. Он с таким тоном отрывает головы своим врагам, обращается с ними так, будто они не ниндзя вовсе, а пыль под его ногами. Пустое место.

Сенджу криво усмехается, но не удостаивает его ответа. Потому что гордости внутри слишком много. Потому что в голове стопа нет, и никакое слово здесь уже не поможет. Она без тормозов.

Цунаде даже не успевает среагировать, как путы, что были на ее руках, за мгновение ока исчезли с её запястий.

— Уходи, — он смотрит на неё сверху вниз и создается впечатление, будто сейчас он больше всего на свете хочет не трахнуть её, а уничтожить.

Сенджу молчит, кусает свои губы, недоумевая, какую на этот раз игру он затеял, но не двигается с места. Может быть, он просто хочет заставить её умолять? Унизить её в полной мере?

Тогда причём тут этот странный взгляд? Почему он так смотрит, словно хочет стереть её в порошок?

— Либо ты играешь по моим правилам, либо никак, Цунаде — Орочимару не повышает голос, он говорит бархатистым шёпотом, но в его словах, интонации столько яда, презрения, что у неё создается впечатление, будто её ударили по лицу. В жестах столько брезгливости, омерзения к ней, словно еще секунду назад, она была для него целой вселенной, а сейчас превратилась в пустое место. Ей в этот момент хочется переломать ему рёбра, чтобы он харкал кровью и больше никогда не произносил её имени.

Не нужно было идти к нему. Даже он не способен её понять, ту степень отчаяния, в которой она сейчас тонет, просто захлебывается.

— Мудак, — единственное, что она говорит на прощание, небрежно надевает на себя одежду и хлопает дверью.

Орочимару привык быть хозяином положения. Он диктует правила игры. Он привык требовать, а не соответствовать. Она оставляет его злым, распылённым, а в стену вонзается кунай, хотя бледное лицо всё равно выглядит беспристрастным. Внутри злоба и гнев играет.

Потому что она идиотка. Самоубийца. Ничего не изменилось с того дня на озере. И он блядски разочарован.

Цунаде возвращается к себе, и хочет забыть этот грешный момент слабости вместе с рассветом. Она опускается на пол и обнимает себя за колени, делает рваный вдох. Эмоции зашкаливают, а она уже давно без царя в голове. Всё это большая ошибка её сломанной жизни, и она просто не понимает, как удержать себя на плаву. ”

Ей бы в небо, взлететь, как птица, но поломаны крылья. Ей бы сбежать, навсегда исчезнуть. Хотелось бы, чтобы люди забыли её имя и не помнили изломленные черты лица. Ей бы никогда больше не встречать рассвет и не задыхаться от боли каждый раз, когда наступает закат.

Закат пропитан им. Её несбыточной любовью. Её наивными, девичьими надеждами о том, что они будут вместе до конца, до гробовой доски. Они должны были сгинуть вместе в один день на поле боя, прикрывая друг друга, как и всегда… Они, ведь знакомы со школьной скамьи. Она знает его «от и до». Все неровности, всех демонов и каждый шрам.

Цунаде до сих пор не может говорить о Джирайе в прошедшем времени. Кто бы мог подумать, что она настолько наивна, что всё это время жила розовыми мечтами обычной влюбленной девчонки. Как жаль, что жизнь не сказка и загаданному, просто не суждено сбыться. Она — шиноби, а значит, не может быть счастлива априори. Ей от всего этого тошно.

Рассвет наступает стремительно, она смотрит на себя в зеркало с неким омерзением и отчаяньем. Ноющие ощущения по всему телу, как после многочасового боя. У неё спина, запястья в лиловый оттенок окрашены. Она специально не активирует чакру, не дает себе восстановиться. Ей нужна эта боль. Лучше физическая, чем моральная.

Орочимару подходит к ней вплотную, а она не двигается с места. Мужские пальцы скользят по бархатной коже, очерчивают каждую лиловую отметину, как почётный знак. Теперь, подобное поведение не кажется сверхъестественным. Она подпустила его так близко во всех смыслах, что будь он её врагом, то уже давно бы перерезал ей горло.

Наверное, для неё это было бы лучшим стечением обстоятельств… Наконец-то отмучилась бы.

Этот проступок она никогда себе не простит, но и изводить себя чувством вины уже больше не может. Да и какой смысл? Ей всё равно гореть в аду. На её руках кровь, чужие души, как и у любого шиноби… Война, ведь никого не жалеет, и она не стала приятным исключением.

— Нужно пользоваться этой мазью перед сном и утром, тогда синяки и ссадины не будут так саднить, когда мы отправимся на миссию, — он держит в руках маленькую склянку, она видит её через отражение. Она могла бы сказать, что сама может о себе позаботиться. Усиленно напомнить о том, что является лучшей в сфере врачевания, поэтому в состоянии прописать себе обезболивающее средство, но не произносит ни слова против.

Почему? Потому что Цунаде уже давно о себе не заботится. Она, как сапожник без сапог. Ей глубоко плевать на своё физическое и моральное состояние. В её груди сидит боль, которая никуда не исчезает, она распирает её изнутри, скребет лапами. Она выламывает, уничтожает. И только почувствовав тугие стяжки на своих запястьях, хлесткие удары по ягодицам ремнем, становится чуточку легче. Через физическую боль, через слезы… Только так, она способна, хотя бы на мгновение забыться, полностью отпустить себя. Чувства вины внутри слишком много…

Сенджу не знает, почему это делает Орочимару, какие мотивы преследует. Ей в принципе плевать, хочет ли он её унизить или мстит своему вечному сопернику. Крепость их союза заключается в том, что из них двоих никто не задает лишних вопросов.

Ей плевать, почему он не удосуживался поднять на неё даже презрительного взгляда целый месяц после того, как она отказалась выбирать «стоп-слово». Он единственный, кто не пытается убедить её в том, что нужно переступить смерть Джирайи и двигаться дальше. Забыть его, не любить больше. Сжечь поминальные деньги. Орочимару видит её насквозь, прекрасно осознает диапазон женского горя.

Его тоже не покидает навязчивая мысль, когда он разгуливает по ночам, что кто-то дышит ему в затылок. Его не покидает ощущение, что однажды, повернув голову, он увидит перед собой лицо своего напарника. Эта связь тугая, алая, её не разорвать, противоречивая. Черт разберешь… Он и сам не в состоянии ответить себе на простой вопрос, ненавидит ли он Джирайю или хочет, чтобы он до конца жизни его преследовал? Ему должно быть спокойно от того, что тот больше не в их мире, ведь никто больше не станет назойливо маячить рядом, портить все планы… Так должно быть, но…

Я должен был сам убить этого мудака.

Покинул шахматную доску первым и доволен собой…?

— Можно подумать, что это забота, но я могла бы исцелить себя за несколько секунд, — на губах кривая улыбка, а голос и взгляд пустые.