Одевалась я лучше всех в классе даже в Германии. Папа, несмотря на то, что до паранойи боялся сделать достоянием общественности наш уровень материального достатка, для меня покупал все самое лучшее. Туфельки, платьица, украшения, портфели, пеналы, даже цветные обложки для учебников. У меня была синяя школьная форма и кружевные фартуки, черный – из шелка с кружевом по краям крылышек, и белый – весь из кружев. У меня был темно-красный переливчатый пионерский галстук, а не алый из книжного магазина за 15 копеек, и даже октябрятская звездочка у меня была из рубиновой пластмассы с фотографией маленького Ленина, а не убогий алюминиевый значок. Все, только самое лучшее для его принцессы. И его принцесса тоже была самая лучшая. Самая красивая. Самая умная. Самая воспитанная. Лучше всех.

Он так и звал меня – "Принцесса" лет до 8. А потом просто – "Доча", но мы-то с ним знали, что я – Принцесса.

Когда мне было лет шесть, я, помню, шла с папой по улице и рассматривала встречных мужчин.

"Вот, если я могла выбирать папу, кого я бы выбрала, если не его? Никого. Они все некрасивые. А мой папа -красавец. Он стройный, ладный и ловкий. Он не низкий и не длинный, как вон тот, с нескладными ногами. В красивой военной форме и идеально начищенных ботинках. Он светловолосый, с голубыми глазами. И нос у него аккуратный, и губы мужественные, узкие, и всегда твердо сложены".

"Он – король", – подумала я, – "Если бы сейчас были старые времена, мой папа мог бы быть королем, потому что он – самый красивый. А я бы была настоящей принцессой".

И я похожа на отца.

Папа решал в нашей семье все. Что мне носить, и какую шапку купить маме. Какие книги читать. Куда мы поедем на выходных, и когда – в отпуск. Что готовить маме на ужин, какое мороженное мне есть. Он всегда заказывал мне в кафе шоколадное мороженное с орехами, а я любила ванильное. Но я не сопротивлялась, я ела это быстро тающее мороженное из металлической вазочки, и была счастлива. Потому что папа был – стена. Надежное плечо. И он мог все. С папой мне было тепло и спокойно.

Я давилась приторным горьковатым мороженным, хрустела не размешанными льдинками, но так и не сказала ему, что люблю ванильное с сиропом, а не толченные сытные орехи.

А мама… для мамы не нашлось работы в этой воинской части. Она была бухгалтером, но папа решил, что лучше, если она будет "вести дом", ведь женам военнослужащих в Союзе можно было и не работать.

И я не помню, как выглядела тогда моя мама, помню, что она все время терла, чистила, мыла нашу небольшую квартирку, как енот-полоскун. Наше гнездышко, в котором, кроме нас, почти никто не бывал. Еще мама вкусно готовила. Носила на кухне большой застиранный цветастый фартук. Мама королевой не была.

Но и наш германский период однажды закончился, по окончанию моего восьмого класса мы вернулись в Союз.

Папа подсуетился, и мы вернулись в Тверь, где у папы была кооперативная квартира, улучшенной планировки в оштукатуренном и окрашенном доме с тихим двором.

А еще у нас был гараж, далеко от дома, зато кирпичный. В первый же год отец нанял рабочих, и они прокопали под гаражом погреб, с двумя комнатами, стены которых были облицованы светлым импортным кафелем. В подвальной комнате стояли кресла, журнальный столик и стеллажи, заполняемые банками с маринадами и соленьями мамиными стараниями.

Выходными папа сидел идеально чистом сверкающем подвале своего гаража, читал журнал "За рулем" и курил вывезенные из Германии сигары, которые в самой Германии почему-то предпочитал не курить.

Мама в гараж не допускалась, не то, чтобы папа запрещал ей, вовсе нет, но когда мама приносила в норку очередную банку или пачку дефицитного импортного стирального порошка, коробку с банками колбасного фарша, на лице у папы появлялась такое презрительно-страдальческое выражение, что скоро заносить припасы в подвал пришлось мне. Мое присутствие папу не раздражало. Ведь я была его Принцессой.

У папы была машина – "Волга", молочного цвета. Он был очень предусмотрительным, мой папа. И пробивным. В Советском Союзе "Волга" в частных руках была редкостью. Он никогда не заезжал на ней во двор, мы всегда шли к гаражу пешком, создавая иллюзию тайны.

Сейчас я понимаю, что в этой иллюзии больше всех нуждался папа, а наше тайна ни для кого из обманчиво тихих и скромных пенсионеров, тайной не была. А тогда я предпочитала об этом не думать.

Я пошла в школу, самую лучшую в Твери, с углубленным изучением, чего-то там, чего, уже не помню. Но это углубленное изучение мне вдруг не давалось. Из посольской школы я приехала отличницей и, вообще, самой лучшей.

Я была послушной и прилежной, папиной дочкой, и я старалась, читала, зубрила эти проклятые учебники, я умела заставить себя преодолевать любую скукотищу. Ради папы. И папа не скрывал, что он гордится своей девочкой, своей принцессой.

Для одноклассников я тоже была Принцессой из заграничного фильма.

И вдруг в этой занюханной провинциальной школе я перестала тянуть программу.

Эта бетонная, типовой застройки, школа с большими голубыми щелястыми рамами, просто не могла быть лучшей. В этой школе учительницы одевались хуже поварихи из нашей гарнизонной столовой. Юбочки, кофточки, дешевые капроновые чулки. Похожие на крестушек.

Когда я получила первую тройку, я проплакала весь день в своей светлой отдельной комнате, но родителям ничего не сказала. Это виноваты тупая, дебильная школа, и тупая, противная Маришка, моя класнуха и математичка по совместительству, вкатившая мне звонкую, как пощечина, тройку по алгебре.

Я ненавидела эту школу и этот город. И зачем мы приехали?

Папа узнал про мою катастрофу после первого полугодия, это был мой девятый класс, и первый год жизни в Союзе. Он давно не проверял мои дневник и тетради, зачем, он знал, что я – лучше всех. А тут – проверил.

Я захлебывалась слезами и соплями, рассказывая, как несправедливо ко мне отнеслись в этой школе, и о предвзятом ко мне отношении завистливой старой Маришки.

"Они завидуют, завидуют", – всхлипывала я, по моему лицу расходились красные пятна.

Папа поджимал свои тонкие губы, он видел, как я старалась над учебниками, и понимал, что в моих оценках виновата проклятая школа и противная Маришка, настроившая всех против его девочки. Его принцессы. Он всегда был на моей стороне.

Папа сходил в школу. Один раз. И с оценками у меня все наладилось. Я забирала дневник и видела там неизменные "четыре" и "пять" .

Любое мое кваканье у доски оборачивалось привычными мне приятными оценками, но охватить и понять происходящее тогда я еще не умела, как муха, которая не признает живыми существами людей, из-за их большого размера.

А школу я все равно ненавидела. Не умела дружить. И со мной никто не дружил. Я по прежнему была самой красивой в классе. И по прежнему не могла пригласить никого к себе в гости. Никто не должен был видеть стенки "Хельга", туркменских ковров, цветного телевизора и видеомагнитофона, настоящих "Тошиба", медного колокольчика над дверью внутри квартиры, сервизов "Мадонна", и кучи цветных каталогов, которые так любила моя мама.

И не сказать, чтобы я сильно страдала от недостатка общения, я разделяла все папины убеждения, но легкое сожаление иногда накатывало на меня. Папа забирал меня со школы на машине, паркуя ее за углом. Папа не пускал меня на всякие необязательные мероприятия, типа походов на природу с классом. Папа мог отменить для меня и официальные мероприятия, вроде сбора макулатуры и уборки школьного двора, просто потому, что на улице было холодно.

Папа мог забрать меня во время учебной недели с собой в командировку или в краткосрочный отпуск в Москву, или Ленинград, в Ригу. Там мы проводили время в экскурсиях, которые для меня выбирал тоже папа.

Я всегда знала, что у меня хороший художественный вкус, меня всегда привлекала изысканность и утонченность.