Бессонные ночи одна за другой, антидепрессанты, шепотки одноклассников и соседей – всё это убивало, медленно растворяло девушку в пучине страха и паники. Она осунулась, тонкий стан стал ещё меньше, торчащие косточки выглядывали из-под одежды. Под глазами залегли огромные чёрные пятна, волосы от отсутствия ухода растрепались и потускнели. Мейко лежала целыми днями, закутавшись в одеяло, не в силах заставить себя встать и делать хоть что-то, бесцельно смотря на колыхающиеся ветки клёна за окном. И горящие раньше сияющим алмазом серые глаза потухли, напоминали то самое пасмурное небо над Токио. Мейко понимала, что своим видом и состоянием причиняет боль матери и брату, но ничего не могла с собой поделать. Понимала она, почему и Риндо перестал с ней контактировать.
Она видела его в последний раз тогда, в день похищения, и с тех пор девушка получала лишь редкие сообщения. Ни звонков, ни приходов, будто канул в воду человек. Будто не было тех счастливых дней в начале весны, когда они упивались любовью и друг другом. Это казалось таким далёким и нереальным, что более напоминало чудесный сон, который хотелось посмотреть вновь и вновь. Но это было реальным, как бы болезненно не было это осознание. Говорила об этом чёрная мужская толстовка, которая грела в особо холодные ночи, и можно было закутаться в неё, как в кокон. Говорил об этом плюшевый тюлень с большими голубыми глазами, что смотрел с грустью из угла комнаты на девушку, как когда-то смотрел на неё через стекло игрового автомата. Риндо вытащил его с хрен пойми какой попытки, и с торжеством вручил смущенной и счастливой Мейко. Говорили о былом пара фотографий из фотокабинки, что выглядывает из-под обложки покрытого пылью ежедневника. Там вечно хмурый Риндо корчил в неудовольствии рожи, пока Мейко счастливо улыбалась до ушей, прижимаясь щекой к крепкому мужскому плечу. Эти вещи давили на больное, вопя во всеуслышание: «Это была реальность, и теперь её нет».
Мейко всхлипнула, прикрыв рот рукой, боясь разбудить чутко спящую мать за стеной. Непролитые слёзы затуманили глаза, и слабо освещенная уличным фонарём комната казалась одним мутным белёсым пятном. Девушка пыталась восстановить дыхание, судорожно делая вдохи и выдохи, а слезы стекали по щекам и тонули где-то в подушке. Воспоминания о времени с Риндо всегда давали ей маленькую надежду, были тем самым спасительным плотом в штормовом море. Но с каждым днём молчания Рина эти воспоминания становились всё больнее и больнее.
Вначале Мейко думала, что его молчание связано с её контактом с полицией. Как бы ни расспрашивал её следователь, как бы ни старался подвести психолог во время терапии, девушка молчала, не говоря ни слова о Братьях Хайтани. «Они были из чужой банды», «Они меня пожалели», «Они меня не трогали» - как мантру повторяла Мейко раз за разом, ни упоминая имён и места. Она понимала, что это спасёт и её и их, хотя никто об этом не просил. Но, как только полиция отстала, и Мейко попыталась связаться с Риндо, холодная стена игнорирования выросла в считанные минуты.
И тогда она начала думать о другом.
О том, что Риндо посчитал её «грязной». О том, что ему не нужна была «потасканная» девушка, хотя её никто не тронул, не посмели. О том, что жалко выглядела тогда, испуганная и ревущая. Она не говорила, что пыталась сопротивляться, и как смело огрызалась похитителям и отбивалась от них. Но это только в кино девушки сами спасают себя и выходят с победной улыбкой к своему возлюбленному. На деле, они получают унижения от срывания одежды под громоподобный хохот незнакомых мужчин. На деле, они получают удар ботинком в живот, который бордовой гематомой напоминал о себе ещё несколько дней. На деле, они остаются хромыми на всю оставшуюся жизнь, потому что падают на бетонный пол с высоты и повреждают что-то там в суставах, что восстановит только дорогостоящая операция. Жизнь – не сахар, и ломает даже самых дерзких людей. Так и сломалась Мейко.
Она надеялась на поддержку самого дорогого ей человека. Человека, которому открылась, с которым хотела быть однажды и навсегда. Но Риндо молчал. Молчал минутами, часами, днями, будто пытался отстраниться от неё, уйти как можно дальше. И Мейко, пытавшаяся хоть как-то вернуть их связь, просто однажды сдалась. Последняя искра надежды для неё погасла, и она потерялась в темноте депрессии.
Грудь сжало будто в раскалённый обруч, и сердце гулко и учащенно забилось о рёбра. Мейко поняла – паника вернулась вновь, как по расписанию. Девушка глубоко и медленно вдохнула через нос, пытаясь остановить удушающую волну, но неконтролируемая дрожь пошла по телу, намекая, что сопротивление бесполезно. Спазм – и девушка вновь судорожно царапает горло, пытаясь сделать хоть глоток воздуха. Одеяло откинуто в сторону, ноги трясутся и немеют то ли от холода, то ли от паники. Мейко не соображает, она пытается бороться, пытается вдохнуть хотя бы немного воздуха. В ушах стоит шум, слышится чей-то отчаянный вой, и девушка пытается понять, она это или это очередная галлюцинация от недостатка кислорода. Она открывает рот, пытаясь закричать, позвать на помощь – но издаёт лишь тихий хрип.
Спазм прошёл резко, как и начался, и холодный воздух режет ножом горло, давая спасительный кислород. Мейко едва сдерживает себя, чтобы не взвыть в голос от краткого облегчения, слёзы текут без остановки, тихие рыдания сотрясают худое бледное тело. Девушка устала от этого состояния, которое не заглушишь ни таблетками, ни терапией. Психолог сказал ей однажды, что панические атаки тяжело поддаются лечению. И что они часто сами уходят в длительную ремиссию, стоит только найти и убрать стресс-фактор, вызывающий их. Но не сказал, что делать, если ты знаешь, из-за чего это происходит, и не можешь остановить.
Мейко слышит сквозь шум неистово бьющегося сердца, как стучат её зубы от дрожи. Лицо онемело, и она в страхе шарит пальцами по похолодевшему носу и губам, нет ли крови, как бывает иногда. И вот она чувствует, как паника накатывает вновь, заканчивая минутную передышку, как начинает сжиматься горло, и хватает невольно в руки телефон, чтобы хоть как-то отвлечься.
Пальцы трясутся, не попадая по нужным кнопкам, глаза щурятся от яркого света экрана, картинка размыта от пелены слёз. Девушка пыталась набрать Юмико – единственному человеку, кто не отвернулся от неё и был готов протянуть руку помощи. Мейко надеялась, что Юми знала способ контроля панической атаки. Ей рассказывал о нём психолог, но разве вспомнишь об этом тогда, когда в голове лишь одна мысль: «не задохнуться».
Гудок за гудком, и Мейко проклинает всё на свете, учащенно дыша, чувствуя, как медленно и неотвратимо сжимается в тисках горло, перекрывая доступ к воздуху. Казалось бы, какая мелочь – дышать, и о ней вспоминаешь только тогда, когда не можешь вдохнуть. Монотонные гудки раздражают, и девушка откидывает телефон на подушку, спасаясь от этого звука.
Её собственные хрипы и гул в ушах перекрыли окружающие звуки, и, когда волна паники отступила, телефон уже погас, и гудки не раздавались. Решив, что звонок сбросился сам от долгого отсутствия ответа, Мейко не решилась перезванивать. Атака отступала, медленно оставляя в покое исстрадавшееся тело и душу, обещая вернуться. Девушка физически ощущала, как цепкие тонкие пальцы царапают лодыжки, не желая отпускать, и невольно согнула колени, сжавшись в комочек. Ветер усилился, хлопая занавеской, заглушая всхлипы. Мейко пыталась унять рвущиеся из груди рыдания, рассеянно поглаживая саму себя по холодном плечу. Она одновременно жалела и ненавидела себя, и эти противоречивые чувства разрывали голову, закручивая в водоворот отчаяния ещё сильнее. Мейко скрывала от матери, зачем держала открытым окно. Не только для воздуха, но никогда не сказала бы об этом вслух.
Через некоторое время девушка села на кровать, свесив ноги, и сквозь теплые носки ощущала холод пола. Медленно возвращалось ощущение реальности, чувствовалось, как сквозняк из окна гуляет по обнаженным плечам, как горят огнём царапины на шее, оставленные собственными ногтями.
