– Легко говорить. Кто знает, может, он и не бросил.

– Думаю, ради ребенка он должен, – заканчивает она.

Мы обнимаемся, и я целую ее в щеку. Честно, я уже задумываюсь, что гораздо менее проблематично было бы встречаться с Фиб, а не мутить непонятно что с Адамом. Но думаю, у Фиби тоже куча проблем, о которых она умалчивает. Она любит, когда ее видят жизнерадостной итальянкой, которая каждое утро понедельника делиться с жителями здания пиццей, пожелав хорошего настроения перед началом недели.

***

Спустившись на первый этаж, где, как обычно, не работает лампочка, я слышу плач. Не сразу понимаю, откуда и кто плачет, но, спустившись окончательно, вижу мальчика с красными глазами. Это сын Адама. На фотографии я его не разглядела полностью, но запомнила.

У него темные волосы, как у его матери, и карие глаза, как у отца. Невероятная смесь американской и азиатской внешности. Пухлые щечки покраснели от плача, как и глазки.

Он вытирает глаза, стоя в углу, как беспомощный зверек, и я подхожу, сажусь на колени напротив, взяв за руки.

– Малыш, что случилось? Почему ты тут и плачешь?

Мальчик всхлипывает и шепчет, показывая пальчиком в сторону их двери.

– Папа, он… не двигается… меня пугает…

Медленно поворачиваю голову в сторону их комнаты и, кажется, понимаю, что с Адамом. Он не бросил… даже ради сына. Мое сердце ревет, я так опустошена. Я хочу спасти его. Не Адама, а мальчика.

– Как тебя зовут?

Протерев глазки, он громче отвечает:

– Чарльз.

Я улыбаюсь, потому что Чарльз улыбается мне, и, поднявшись, тяну его в их квартиру, в которую мне самой страшно войти.

– Сейчас ты пойдешь в комнату и поиграешь там, хорошо? Я пока поговорю с твоим папой.

Он на удивление слушается и, когда я открываю дверь, Чарльз бегом бежит забирать игрушки с пола и отправляется в комнату, будто за ним кто-то охотится.

Я его понимаю, потому что все это время стою в ступоре от увиденного. Адам сидит на диване, не моргая, как загипнотизированный. Без понятия, сколько времени он так просидел. Я машу перед его лицом.

– Адам.

Он начинает моргать, отчего становится чуть легче. Но страх, что у него могут быть галлюцинации, меня настораживает. Вдруг он примет меня за Санни?

Взгляд устремляется на кухню. На столе лежит маленькая дорожка. Она не из тех, которыми пользовался брат. Так как Патрик кололся, а Адам пока только нюхает, но это пока. Я хочу встать и смыть в унитаз эту дурь, но не двигаюсь.

Каждый человек должен сам спасать свое тело и душу. Те, кто надеяться, что их спасут другие, будут разочарованы. Если его все это устраивает, то пожалуйста, но потом пусть никого не обвиняет, когда его лишат родительских прав.

Собираюсь уложить Адама на диван в правильной для такой ситуации позе, но его резко начинает тошнить, и он блюет на пол.

Я сразу возвращаюсь в свое детство, когда папа пришел поздно ночью весь обдолбанный и наблевал на диван. И кого, вы спросите, заставляли убирать потом все? Да, меня, но вот только я бунтовала, посылала нахер их всех и уходила ночевать к подруге. Я почти каждую ночь оставалась у нее.

Адам скрючивается от боли, и все ненужное выходит из него.

Я закатываю глаза, беру его за локоть и веду в ванную комнату. Он тяжелый и еле ходит, и я отчасти ненавижу, что помогаю ему, но как только я увидела заплаканного ребенка, который не понимал, что происходит… я тут же вспомнила себя в детстве. Когда я сама еще не понимала, что это за белый порошок в кармане у отца, а потом уже в портфеле у брата. Но потом уже все прояснилась…

Адам еще рвет в унитаз, в который он крепко вцепился. Я пока решаю открыть окна в гостиной и нахожу швабру, чтобы все убрать. Мишель, ты так быстро вернулась в прошлое, от которого долго убегала!

– Мишель – слышу я хриплый голос, и, оставив швабру, захожу в ванную.

– Чарльз.

– Он в комнате. С ним все хорошо… уже, – решаю добавить в конце я, чтобы он понял, что напугал сына.

– Можешь принести оставшееся с кухни, – пытается спокойно сказать, когда умывает лицо.

Хочу спросить зачем, но решаю принести без вопросов. Адам смывает в унитаз дурь так быстро, как и принимал ее в себя.

Не думаю, что должна после этого поступка обнять его и сказать, какой он молодец. Кто знает, может, у него еще полно этих дорожек.

Адам хочет сползти на пол, но я удерживаю и веду на диван, где уже прибрала, а свежий воздух с улицы постепенно убивает ужасную вонь. Убрав швабру и помыв окончательно пол, делаю зеленый чай, и заглядываю в комнату, где Чарльз уже спит.

– Мальчик спит. Думаю, тебе уже лучше.

Собираюсь уйти, но у Адама, кажется, фетиш останавливать, хватая за руку. Он сидит на диване, так как силы окончательно исчезли, чтобы встать.

– Спасибо, Мишель. Ты…ты можешь остаться?!

Скидываю руку и не собираюсь продолжать этот диалог.

– Не нужно меня трогать, – стараюсь шепотом говорить я.

– Прошу.

– Я давно должна была лечь спать. Завтра я выступаю… и вообще мне страшно находится здесь.

Запрокидываю голову, чтобы сдержать слезы. Поднимаю глаза вверх, дабы не заплакать.

– Прости, что напугал.

– Ты напугал сына в первую очередь. Ты не видел его, когда он испуганно плакал в углу в подъезде.

Я вздыхаю, и Адам виновато опускает голову.

– Я знаю, мне ужасно стыдно, и я ненавижу себя за это.

– Знаешь, сколько раз я это слышала в своей жизни? И от каких людей и где эти люди сейчас? Могу довести до центрального кладбища! – уже чуть громче говорю я, облизав губы.

Попытавшись успокоить дыхание, я направляюсь к двери, перед этим сказав:

– Не нужно думать обо мне, Адам. Мы друг другу никто. Подумай о сыне. Не создавай ему детство, которое было у меня.

Добравшись до своей комнатушки, я захлопываю дверь и, прислонившись спиной, спускаюсь на пол, где реву от безысходности, от любви и ненависти к этому человеку… возможно, я тут и засну. Без сил, заплаканная, уставшая Мишель. Приятно познакомиться.

Когда мои руки касаются скрипки – я становлюсь счастливой. Когда этот инструмент показывает свою красоту – я становлюсь счастливой.

Я сижу в первом ряду, напротив дирижера, за мной мой класс, и мы доигрываем наше выступление. Не хочу, чтобы это заканчивалась. Целое утро я репетировала, хоть и знала произведение наизусть, но что меня сделает счастливее, если не музыка?

Я слышу аплодисменты зала и открываю глаза. Они были закрыты почти все выступление.

В зале родители учеников, учителя и лица из музыкальных учреждений, которые могут дать шанс каждому из ребят вступить в их ряды.

Наше выступление было последним, после чего мы спускаемся вниз к зрителям, где мне неожиданно дарят букет разноцветных хризантем.

– Ты молодец! – говорит Николь. – Отпразднуем, как обычно, в баре!

Я киваю и иду фотографироваться с учениками и их родителями. Уж такая традиция. На самом деле я не против. Родители засыпают меня комплиментами, отчего я краснею, но явно понимаю, что дети меня любят.

Наконец ко мне бежит в оливковом платье Фиби, а следом и Адам. Я видела, что они пришли вместе. Но как он узнал, что я выступаю? Хотя вчера я вроде проболталась.

Фиби крепко меня обнимает и целует в щеки.

– Я и не думала, что мне может понравится такая музыка. Но ты как обычно идеальна!

– Да, ты была великолепна, – соглашается Адам и вручает мне букет нежно розовых пионов.

Откуда он знает, что это мои любимые цветы? Если только Фиби не сказала. Я тихо благодарю его и поглядываю на подругу, которая, улыбаясь, покусывает губу и смотрит на меня в ответ. Впрочем, нет разницы, откуда он узнал, все равно эти цветы пойдут в мусор. Мне от него ничего не нужно.

Забрав букет, я поправляю пучок и складки на зеленом классическом платье.

– Мы собираемся с коллегами отметить концерт в баре, не хочешь присоединиться? – спрашиваю я Фиби, пытаясь игнорировать присутствие Адама.