Я никогда не рисковал своей жизнью напрасно, но часто думал, что повстречаться со смертью на высокой горе или в бездне глетчера намного лучше, чем умереть от болезни или какого-нибудь нелепого случая на ровной земле. Однако когда эта быстрая, кристально чистая смерть смотрела в упор на меня, было несказанно трудно поднять на нее глаза...
А как же маленький Стыкин? Когда а решился на переправу и, опустившись на колени, долбил углубление на ледяном обрыве, он подошел сзади, просунул голову через мое плечо, посмотрел вниз, на противоположную сторону пропасти, окинул своим загадочным взглядом поперечную льдину, и подступ к ней, а потом посмотрел мне в лицо и заскулил. Казалось, он говорил мне: - Скажи, ведь ты не пойдешь в это ужасное место?
В первый раз я увидел в его взгляде вполне определенно выраженный страх и беспокойство. А интонация его голоса; была настолько жалобная, что я совершенно бессознательно стал успокаивать его, как ребенка.
- Перестань бояться, глупыш,- Говорил я ему,- быть может, мы и переберемся благополучно, хотя это и будет трудно. Знай, что в этом суровом мире ни один прямой путь не дается легко. Мы должны рисковать нашей жизнью, чтобы спасти ее. В худшем случае мы поскользнемся и сорвемся, но какая великая могила примет нас!
Мои увещевания не подействовали на Стыкина,- он вытя-нул шею, закинул голову и стал выть. Потом посмотрел еще раз испытующим взглядом на чудовищную пропасть, повернулся и ушел, по-видимому, чтобы найти другую переправу.
Когда же, разочарованный в своих поисках, он вернулся обратно, я уже сделал шаг или два вперед. Я не мог оглянуться назад и только слышал его душераздирающий вой, которым он, видимо, оплакивал меня, убедившись, что я решился на эту ужасную переправу.
А когда я достиг противоположной стороны, он завыл еще громче. Он бегал взад и вперед, тщетно пытаясь отыскать другой путь к спасению, затем опять возвращался к краю пропасти со стоном и воем, будто терзаемый предсмертными муками.
Я резко повернулся, делая вид, будто ухожу совсем, оставляя его на произвол судьбы, и скрылся за ледяными утесами.
Но и это не помогло. Стыкин вытянулся на льду и стал выть еще громче, еще безнадежнее.
Мне ничего не оставалось делать, как выйти из засады. Я снова подошел к краю пропасти и суровым голосом крикнул, что я не могу дожидаться дольше и, если он не пойдет за мной сейчас же, все, что я смогу ему обещать, это прийти за ним на следующий день. Я предостерегал его, что, если он вздумает вернуться обратно в лес, волки растерзают его...
После этих наставлений я снова словами и жестами стал торопить его скорее бежать ко мне.
Стыкин прекрасно знал, что я не шучу. И вот с храбростью отчаяния, затаив дыхание и не издавая больше ни единого звука, он припал к краю обрыва, соскользнул в углубление, сделанное мною для колена, крепко прижимаясь ко льду, как будто стараясь использовать трение каждого волоска своей шерсти.
Взглянув вниз на первую ступеньку, он сжал свои лапки все вместе и стал скользить медленно-медленно через край и вниз на ступеньку. Забрался туда всей четверней, почти стоя на голове.
А затем, совсем не подымая своих лап, насколько я мог разглядеть сквозь снег, он медленно соскользнул через край этой ступеньки на следующую, затем на третью и так далее все тем же способом, пока наконец не достиг начала моста.
Теперь же с равномерностью медленно вибрирующего маятника он стал подымать свои лапки, как будто считая и отбивая такт: раз, два, три.
Сопротивляясь порывам ветра и сосредоточенно делая каждый шаг, он достиг наконец подножия обрыва.
На коленях, весь перегнувшись вниз, я ждал его на краю пропасти, готовый оказать ему помощь, как только он приблизится ко мне настолько, что я дотянусь до него рукой.
Стыкин остановился в мертвом молчании.
Я так боялся, что он не в силах будет преодолеть препятствие, которое теперь стояло перед ним,- ведь собаки не отличаются умением лазить!
У меня не было веревки. Если бы она у меня была, я сделал бы петлю и таким образом вытащил его наверх.
Пока я соображал, что снять с себя, чтобы сделать аркан, Стыкин с напряженным вниманием рассматривал ряд выдолбленных ступенек и небольших углублений, как бы считая и запечатлевая их в своей памяти.
И вдруг он стал карабкаться. Ошеломленный, наблюдал я, как он цеплялся лапами за углубления, ступеньки, выемки... Все произошло с такой неимоверной быстротой, что я не в состоянии был рассмотреть, как это было сделано.
Как пуля, пронесся он над моей головой, наконец спасенный.
- Молодец! Хорошо! Храбрый малый!- кричал я, стараясь поймать и приласкать его.
Но не тут-то было.
Никогда раньше и никогда после не видел я ничего, что могло бы сравниться с этой бурной реакцией перехода от глубокого отчаяния к торжествующей, ликующей, неудержимой радости.
Как безумный, носился он и бросался взад и вперед, визжа и лая, вертелся, описывая бесчисленные круги, словно несомый ветром лист, ложился, кувыркался, катался по земле, все продолжая испускать неудержимый поток истерических криков, рыданий и прерывающихся всхлипываний.
Боясь, что он умрет от наплыва такой необузданной радости, я подбежал к нему и хотел схватить, встряхнуть его хорошенько, чтобы привести в себя. Но он бросился от меня и умчался так далеко, что только одни лапы замелькали в воздухе.
Потом неожиданно, с бешеной быстротой он пронесся обратно, кинулся мне прямо в лицо, чуть не сбив меня с ног, все продолжая визжать и лаять, как будто стараясь сказать:
- Спасен! Спасен! Спасен!
Потом он опять убегал, несся, как угорелый, и вдруг опрокидывался на спину, весь дрожа и едва всхлипывая.
Такие бурные волнения могли окончиться смертью. Забежав вперед, я крикнул ему, насколько мог строго, чтобы он прекратил наконец эту глупую игру, что до лагеря еще далеко, а уже скоро начнет смеркаться.
На этот раз Стыкин послушался. Итак, мы продолжали свой путь. Лед был изрезан тысячью расщелин, но они были самые обыкновенные и не представляли особых, препятствий. Радость освобождения согревала, как огонь, и мы бежали, не чувствуя усталости, точно в наши напряженные мускулы была влита новая сила.
