Другой сорвиголова, удачно рассказав шутку, насмешившую Хуа Эрнян, возьми и поинтересуйся: «Эрнян, вот вы всегда просите рассказать смешную историю, а могли бы вы сами рассказать что-то смешное?» Эрнян, которая, едва успокоившись от смеха, пребывала в благодушном настроении, ответила: «Могу, – и принялась рассказывать, – Недавно я переименовала свое пристанище. Еще с сунских времен оно называлось „Гора, ждущая жениха“, пора бы и поменять название». Тогда собеседник спросил: «И как вы его поменяли?» «Очень просто: „ждущая“ поменяла на „забывшая“. Я как истукан прождала его больше трех тысячелетий, пора бы и забыть этого ублюдка». «Тут вы, Хуа Эрнян, не правы, – ответил собеседник, – тот, кто постоянно твердит, что кого-то забыл, на самом деле хранит его в своем сердце». Но Хуа Эрнян в ответ лишь спросила: «Смешно?». Собеседник посмеялся. Потом Хуа Эрнян уже сама приставала со своей историей: «Ты меня рассмешил, а хочешь и я тебя рассмешу?» Все уже знали, что она будет рассказывать историю про «ждущую» и «забывшую», а потому вежливо отнекивались, мол, не смеем, Эрнян, вас утомлять.

Были и такие шутники, которые, долго не разглагольствуя, умели насмешить Хуа Эрнян всего лишь одной фразой. В таких случаях Хуа Эрнян, тая от восторга, выносила вердикт: «Талант», – и презентовала счастливцу целых две хурмы, а также на три года освобождала от шуток все его семейство. Но за три с лишним тысячи лет таких талантов нашлось не много.

Некоторые интересовались: «Хуа Эрнян, мир так огромен, к чему все время торчать в Яньцзине, хорошо бы куда-нибудь прогуляться».

Хуа Эрнян на это отвечала: «Запоздалый совет. Мир-то огромен, и я бы с удовольствием прогулялась, но покинуть Яньцзинь я могла лишь до тех пор, пока не превратилась в гору. А сейчас, уже став горой, как бы я не называлась, «ждущая» или «забывшая», меня уже не сдвинуть и не передвинуть, вот и приходится торчать в Яньцзине; я не то что бы не хочу покинуть Яньцзинь, у меня просто нет иного выхода; теперь я могу лишь стоять, ожидая или забывая весь мир.

Из-за опасности для жизни большинство яньцзиньцев, достигнув совершеннолетия, всегда держали про запас несколько шуток и перед сном несколько раз повторяли их про себя, чтобы быть во всеоружии. В этом кроются истоки яньцзиньского юмора. Если яньцзиньцы и ночью-то юморят, то что же тогда вытворяют днем? Однако есть среди них и совершенно бесшабашные, которые заранее шуток не заготавливают. Они рассуждают так, мол, в Яньцзине больше полумиллиона человек, когда еще очередь до меня докатится? Большая численность населения приводит народ к беспечности, вот поэтому, когда Хуа Эрнян все-таки навещает такого человека, тот тут же расстается с жизнью. А кто его просил быть беспечным?

Но нельзя сказать, что яньцзиньцы живут в постоянном напряжении. На Новый год и другие праздники Хуа Эрнян всем устраивает передышку. На Праздник начала лета, Праздник середины осени, Праздник весны и т. д. яньцзиньцам разрешается не рассказывать смешные истории. По праздникам яньцзиньцы весьма серьезны и по улицам ходят с каменными лицами; при встрече друг с другом они лишь обмениваются холодными взглядами, но это отнюдь не означает отсутствия дружелюбия, напротив, в этом проявляется сердечность; вот поэтому холодность здесь воспринимают как сердечность, а серьезность – как беззаботность.

Не далее, как прошлой зимой автор этих строк вернулся в родные края навестить родственников и во сне к нему тоже явилась Хуа Эрнян, пристав со своей просьбой рассказать ей что-нибудь смешное. Поскольку подготовиться я совершенно не успел, то несколько растерялся. Второпях я взял и ляпнул: «Те, кто уезжает из Яньцзиня, частенько принимают шутки за правду. Такое зачтется за шутку?» «Приведи пример», – потребовала Хуа Эрнян. «Если кто-нибудь скажет, что в реке плавает луна, непременно найдется человек, который захочет ее выловить…» «Это анекдот с бородой», – перебила Хуа Эрнян, – ведь он про «мартышку, вылавливающую луну». Тут же она сделала непроницаемое лицо и пригрозила: «Не смей меня дурачить, будешь дурачить, сам в дураках и останешься…». Я поспешил оправдаться: «Анекдот-то хоть и с бородой, однако, все-таки нашелся охотник выловить луну. Ну, разве не смешно?». На сей раз Хуа Эрнян засмеялась, так что я уцелел. Спасибо, что за пределами Яньцзиня находятся такие, кто шутки принимает за правду, они-то меня и спасли. Тогда же Хуа Эрнян спросила, хочу ли я услышать ее шутку? Поскольку я уже был наслышан, что Хуа Эрнян рассказывает историю про «ждущую» и «забывшую», которая уже тоже обросла бородой, то вежливо уклонился, мол, не смею утомлять. Единственное, чего я не понял, это почему других, кто удачно проходил испытание, Хуа Эрнян хурмой угощала, а меня – не угостила; видимо, моя шутка прошла с большой натяжкой, и то, что она меня не придавила, можно было считать за удачу; от этих мыслей меня прошиб ледяной пот. Вот уж и правда:

Чэнь Чжанцзе прислал из Уханя письмо, в котором сообщил, что намерен снова жениться, поэтому приглашает Ли Яньшэна на свою свадьбу в Ухань: «Постарайся к восьмому июля быть как штык», «остальное расскажу при встрече, это крайне важно».

Десять лет назад Ли Яньшэн и Чэнь Чжанцзе играли в яньцзиньской труппе «Ветер и гром», исполнявшей хэнаньскую оперу. Образцовой постановкой этой труппы была «Легенда о Белой змейке», в которой Ли Яньшэн выступал в роли Сюй Сяня, Чэнь Чжанцзе – в роли Фахая, а Интао – в роли Белой змейки, иначе называемой девицей Бай. Помнится, своим успехом эта опера целиком и полностью был обязана задумке Чэнь Чжанцзе, который объяснил, что в основе «Легенды о Белой змейке» лежит пагубность, к которой ведут плотские утехи. Эта мысль потянула за собой и другие в том же роде. «Вот представь, – рассуждал Чэнь Чжанцзе, – некая змея тысячи лет провела в практиках совершенствования и наконец обрела бессмертие, а ведь каждый из людей тоже после смерти мечтает обрести бессмертие, во время похорон даже на траурных павильонах пишут: „Желаем быстрее взойти в царство бессмертных“. А эта змея, мало того, что обрела бессмертие, так еще и пожаловала в мир людей в облике девушки, чтобы придаваться плотским радостям; мало ей царствия небесного, так еще и земное подавай, это называется дай палец – всю руку откусит; и главное – все-то заранее обдумала, кого именно охмурить. Бедняки отпали, портовые грузчики на роль любовника, видите ли, не подходят; богачей тоже отсеяла, у тех полон дом наложниц, кто будет церемониться с очередной шлюхой? Поэтому она присмотрела себе изнеженного книжника Сюй Сяня; во-первых, он начитан, а во-вторых, приятен лицом; днем трудится подмастерьем в традиционной аптечной лавке, а по ночам один одинешенек томится в свете лучины, и вдруг к нему сваливается красотка, да тут пожару разгореться дважды два! Те, что читают книжки, в любовных премудростях разбираются; эта змея попала точно в яблочко; а что Фахай? Фахай это монах, ему путь к каким бы то ни было женщинам отрезан, другими словами, он, вроде, как и мужик, но не до конца; и тут он узнает, что в мир людей заявилась озорничать одна змеюка, как ему от зависти не лопнуть? Вот он эту красотку и вернул в первоначальную форму, а потом еще и придавил пагодой, так сказать, сам не ам и другим не дам; ну как, верно я понимаю? Такой тут замысел?» Ли Яньшэну доводы Чэнь Чжанцзе показались убедительными, Интао тоже. Поэтому эти трое и положили сию концепцию в основу сюжета. Каждый их выход на сцену вызывал у зрителей искренний отклик, в каждую свою реплику они вкладывали всю душу, и при всем при этом их игра была полна тонких намеков. Таким образом их изначально похотливая задумка вуалировалась под любовную трагедию вселенского масштаба. Увы, глубочайшую любовь между человеком и змеей можно встретить лишь в театре, часто ли такое встретишь у людей? Стоя на сцене, Фахай, обращаясь к Сюй Сяню, выводил: