– Тут такая кровавая сцена, почему он смеется? – спросил я.
– Ему один из грешников перед смертью анекдот рассказал. И Владыка ада тут же поинтересовался, мол, ты, случаем, не яньцзинец?
Тут уж и я, покачав головой, рассмеялся. А Шестой дядюшка добавил:
– Как ни крути, Яньцзинь славится своими шутниками.
На другой картине я заметил женщину, похожую на буддийскую монахиню. Бормоча что-то под нос, она пришпиливала к доске бумажных человечков. Эта картина именовалась «Ни вражды, ни ненависти».
– Раз нет ни вражды, ни ненависти, зачем тогда их пришпиливать?
– Работа такая, – объяснил Шестой дядюшка.
– Понял, – сказал я, и спина моя покрылась холодным потом.
Шестой дядюшка также рисовал и реальных жителей, к примеру, Большеротого У, что у северных ворот торговал бараньей похлебкой, Лао Чжу, что у западных ворот замачивал в рассоле свиные лытки, слепого Лао Дуна, что на улице Дунцзе предсказывал судьбу, а еще дворника Го Баочэня, что подметал центр города и т. д. Все они выглядели очень правдиво и были выполнены в технике контурного рисунка. Показывая на Большеротого У, Шестой дядюшка прокомментировал:
– Во всем Яньцзине только он хорошо готовил баранью похлебку, жаль, что справил сорок лет и помер.
Сделав паузу, он добавил:
– Разжирел на своих харчах. Всегда сохранял серьезность, все горести копил в себе, вот они его и раздавили.
Он показал на гадателя Лао Дуна.
– А этот Лао Дун всю жизнь нес всякую чушь. Когда зрячий заходит в тупик, без слепца не обойтись.
Помолчав, он добавил:
– Тупиковые ситуации только нелепица и решает.
Он показал на Го Баочэня.
Старина Го в этой жизни метет улицы. По словам Лао Дуна, в прошлой жизни он занимал пост премьер-министра и косил людей как коноплю, теперь пришла пора пройтись по себе.
Помолчав, он добавил:
– У него мозги что кисель, зато сын уехал учиться в Англию, это называется минус на минус дает плюс.
Еще у Шестого дядюшки было большое полотнище в два квадратных метра, тоже контурный рисунок с изображением всех участников прежней театральной труппы, причем каждый из них имел свое выражение лица. Шестой дядюшка принялся рассказывать кто есть кто:
– Это – Чэнь Чжанцзе. Когда распустили труппу, его жена выпила ядохимикат и померла, он после этого перебрался в Ухань и устроился кочегаром в паровозном депо. Это – Сунь Сяобао, у него было амплуа комика, потом он уехал в Дацин, устроился бурильщиком на Дацинских нефтепромыслах[8].
Потом он показал на малыша лет пяти.
– А это – сынишка Чэнь Чжанцзе, Минлян. Пока был маленьким, целыми днями крутился за сценой, а когда вырос, то по одной неудобной причине переехал в Сиань.
Затем, показав на одну красавицу, дядюшка тихонько сказал:
– А это та самая, что парит над Хуанхэ.
Я сразу понял, что Шестой дядюшка намекает на свою задушевную подругу. Я приблизился рассмотреть повнимательнее и похвалил:
– И правда красавица.
– Лучше не бередить душу, – откликнулся он и добавил, – из тех, что на этой картине, семерых-восьмерых уже нет. Пока рисовал, обнаружилось, что многих уже позабыл, поэтому они тут и не появились.
Посетив дядюшку на Праздник весны, я заметил у него картину с бегущим вдоль рельсов мальчиком, в небе над ним парил воздушный змей, позади него шел старый бык.
– Почему этот мальчик бежит вдоль рельсов? – спросил я.
– Сел не на тот поезд.
Картина так и называлась «Ошибся направлением».
– Мальчуган ротозей еще тот, – заметил я.
– А редко ли мы в своей жизни движемся не туда? – откликнулся Шестой дядюшка.
Я согласно кивнул. Еще Шестой дядюшка создал длинный десятиметровый свиток наподобие сунской картины-панорамы «По реке в Праздник чистого света»; он тоже был выполнен в технике тонкого контурного рисунка, только изображал ярмарку у яньцзиньской переправы, правда люди на картине также были одеты по моде сунской эпохи; бурлящие волны Хуанхэ вздымались ввысь; под прибрежными ивами кто-то играл на флейте, кто-то – на трехструнке; стоявший на носу лодки рыбак держал в руках сеть, в которую вместо карпов, амуров, карасей или толстолобиков, попалась русалка; по пристани у переправы туда-сюда сновал народ с тележками, с коромыслами, со скотом; над дверью изображенного под мостом кабачка висела дощечка с простенькой надписью «Один день что три осени». Показывая на вывеску, я заметил:
– Дядюшка, на заведения такие надписи не вешают, здесь подойдет что-то типа «Пусть дела процветают» или «Пусть источник богатства не пересыхает».
Шестой дядюшка в ответ лишь засмеялся:
– Я в тот день малость перебрал, поэтому места для надписи практически не оставил. Такие цветистые фразы у меня все равно бы не поместились, вот я и написал «Один день что три осени», тут иероглифы попроще.
Кроме всего прочего, Шестой дядюшка искусно изображал животных: собак, кошек, лис, хорьков, причем у каждого было особое настроение; среди них была одна обезьянка, которая, прислонившись к иве, дремала, сложив лапки на животе, ее шею обвивал железный обруч, на котором крепилась привязанная к дереву цепь, конец этой цепи свисал ей на грудь. Ее голову и тело сплошь покрывали еще свежие рубцы.
– Судя по толстенным мозолям на ее попе и подошвах, обезьяна, боюсь, уже не молода? – поинтересовался я.
– Это мой автопортрет, – ответил Шестой дядюшка.
– За что побили-то? – спросил я, показывая на обезьяньи раны.
– Утратила ловкость, устала выполнять трюки, дрессировщик не сдержался, вот ей и досталось.
В позапрошлом году, приехав на Праздник середины осени, я узнал, что жена дядюшки впала в депрессию. Заглянув к нему посмотреть на картины, я убедился, что так оно и есть. Но если у других депрессия сопровождается молчанием, то у тетушки она вылилась в непрерывный поток жалоб, она старалась рассказать обо всех выпавших на ее долю напастях, и за все эти напасти был в ответе Шестой дядюшка. Шестой дядюшка, понурив голову, лишь молча показывал мне свои картины. Но разве в такой ситуации мне было до картин? Посмотрев вскользь штуки две-три, я сослался на то, что у нас в обед собираются гости и откланялся.
В прошлом году, приехав на Праздник весны, я узнал, что Шестой дядюшка умер, у него случился инфаркт. С момента его смерти уже прошло больше месяца. Я пошел к нему домой разузнать как там да что, теперь Шестой дядюшка превратился в фотографию на стене. Я завел разговор о нем с теткой, та рассказала, что утром того дня Шестой дядюшка ел себе спокойно острую похлебку, и тут голова его свесилась, и он испустил дух. Потом она стала описывать, как Шестого дядюшку повезли в реанимацию, откачать его не удалось, так что перед смертью он ей ничего сказать не успел. Потом последовал пересказ как она оповещала всех родственников и друзей, как устраивала дядюшкины похороны и т. д. и т. п.; учитывая темп и бойкость тетушкиной речи, которая походила на заученные реплики в театре, я понял, что эти слова она повторяла несметное количество раз. Спохватившись, я ее перебил:
– А что сталось с дядюшкиными картинами?
– В тот же день как он умер сожгла вместо жертвенных денег.
Я застыл на месте.
– Такие хорошие картины, как можно было их сжечь?
– Это же барахло, рисовал черт знает что, кроме него самого, никому они и не нравились.
– А вот мне нравились.
Тетка всплеснула руками:
– Про тебя забыла, если бы вспомнила, то сохранила бы.
Помолчав, она добавила:
– Мертвого не воскресишь, бумага стала пеплом, так что картин не воротишь, так уж получилось.
Так уж получилось. И неизвестно теперь, где витает зола от картин Шестого дядюшки. Той же ночью Шестой дядюшка явился ко мне во сне: яньцзиньская переправа, снег валит стеной, а на берегу стоит дядюшка в белом саване и, извиваясь всем телом, поет какую-то арию. Потом застилавшие небо снежинки преобразились в несметную россыпь его картин, он протянул в моем направлении руку и заголосил: «Что поделать? Что поделать? Как быть? Как быть?». Проснувшись, больше я уже глаз не сомкнул. Спустя месяц я принял решение взять и заново собрать все сгоревшие дотла картины Шестого дядюшки. Рисовать я не умею, зато могу соединить разные сюжеты картин в одном романе. Другими словами, раз уже нельзя увидеть картины Шестого дядюшки, остается лишь написать роман в память о наших с ним отношениях, а также в память о запечатленном на его картинах Яньцзине.
